Путешествие продолжается

Дамы и господа! Сегодня мне хочется сказать об Окуджаве и о любви. И тут, конечно, в высшей степени уместна пауза, может быть, перерастающая в умолчание, потому что кое-как и кое-что, смежив глаза для перспективы, мы бы могли сказать об Окуджаве, что же касается второй половины нашей речи, то говорить о любви — громко, вслух — если не нескромность, то уж дерзновение большое во всяком случае. Как сказал поэт:

"Когда-нибудь, если нам будет суждено случайно встретиться, но уже не в качестве антагонистов, а просто как старым знакомым, я ей, наверное, скажу, что громкое провозглашение любви так же, как громкое провозглашение патриотических чувств, подозрительно..."

И вот это противоречие между необходимостью, потребностью говорить в этот день именно о любви и сущностной несказанностью всякой любви не позволит нам сказать о том, как мы любим Окуджаву. Меньшим дерзновением кажется сказать о том, как Окуджава любит нас.

В том нежном и грубом нашем возрасте, когда мы рвемся из-под опеки мохнатых тенистых нижних ветвей, из-под опеки суровой родительской любви, рвемся к себе самим, — Окуджава открывается как небо — небо лично для меня: это он, а не кто иной говорит мне — "моя радость", это он, а не кто иной разрешает мне то, о чем и спрашивать-то стыдно: "Плачь, плачь... У тебя неопасная рана, школяр. Тебе еще многое пройти нужно. Ты еще поживешь, дружок..." Это он, а не кто иной называет меня, делает меня лицом, дает мне мое имя, мое слово, тот самый ясный огонь, о котором я уже знаю, но сам бы не смог сказать:

Мне нужно на кого-нибудь молиться...

Это небо, вдруг и навсегда распахнувшееся перед нами сквозь сети родительских ветвей, уже никому не позволит убедить нас, что "жизнь — важнее". Начинается настоящее, то, о чем мы плакали тайком от мамы и папы, — начинается та жизнь, имя которой - любовь и молитва.

В том возрасте, когда кончается столь же обязательное, сколь и среднее наше образование и начинается не менее обязательная для всех без исключения школа жизни, где искусство научиться что-то делать — забивать ли гвозди, нажимать ли на кнопки, считать ли деньги — высшее из искусств, не кто иной, как Окуджава, не кто иной, как он вместо волшебного слова "надо" говорит нам словами Цицерона: "...Ибо природа, заставив все другие живые существа наклоняться к земле, чтобы принимать пищу, одного только человека подняла и побудила его смотреть на небо..."

И вот, уже зная это, мы не кричим от ужаса школы жизни — не позволяет хорошее воспитание, даже когда очень хочется кричать...

И вот наступает тот возраст, когда уже нам самим необходимо принимать на себя ответственность за других людей, за другого человека, когда, "охладившись, ты начинаешь распознавать вокруг себя иные лица, не менее достойные, чем твое, и муки, не менее ужасные, чем те, которые испытываешь ты..." И тогда не кто иной, как Окуджава, не кто иной, как он говорит нам, говорит мне:

"Нет, генацвале, надо себя защищать, и спасать, и уважать... Это "равкна" (Что поделаешь (грузинок.) — прим, ред.) не о том,  ч т о на тебя свалилось, а о том,  ч т о ты вынужден совершить. Равкна, моя радость..."

И еще наступает момент, когда я с ужасом осознаю, что любовь к высшему — "когда его достигают, оно открывается" — может стать противопоставлением любви к человеку. И не кто иной, как Окуджава скажет мне тогда, не кто, как он:

"Теперь, раскачиваясь на чужих ногах от малейшего дуновения, я не забочусь более насытить свою жизнь духовными богатствами мира. Я тороплюсь к ван Шонховену, и это сильнее всего прочего..."

Наступит и такой возраст, когда нам покажется, что мы отчасти понимаем что-то о высшем — "есть высшая свобода, и мы идем за ней"; и ко множеству наших грехов и прегрешений, и в слове, и в деле, и в уме и помышлении, мы готовы отнести и то, что Окуджава, не кто иной, как он занимает место в нашем сердце; мы готовы подумать, что эта наша любовь: наша к нему и его к нам — стоит на пути к высшему; однако и в этом возрасте Окуджава оказывается с нами вместе в осознании ужаса уже прожитой жизни, но и в видении неба:

Чему научил нас Окуджава?

Писатель надеется, даже когда надежды нет.

Окуджава учит нас переносить несчастья, ибо нет несчастья страшнее, чем неумение переносить несчастья.

Окуджава говорит нам, что любовь никогда не перестанет, даже если кончится жизнь, и культура, и сознание.

Вместе с ним мы знаем, что нужны нам и вера, и надежда, и любовь, но любовь из них больше, как говорится об этом у апостола Павла в Первом послании к Коринфянам.

Как неоднократно отмечалось в критике и с той и с другой стороны, Окуджава не пишет о жизни: он не реалист, реальность его интересует в очень малой степени, не как некая самоценность, но, скорее, как предмет для предположений о ней. Все ужасы и язвы жизни каким-то образом почти не отразились в его творчестве. Его интересует не правда о жизни (что реализмом мы зовем), но истина, которая, как уже было сказано, и есть любовь.

Мало того: в некоторых из больших его текстов всему художественному объему (правде этой книги) противопоставляется как бы его же истина, формула содержания.

Вот как это выглядит в "Бедном Авросимове":

Это - как бы парафраз романа, весь роман на другом уровне, на уровне истины-любви. Вот как это выглядит в "Похождениях Шилова":

...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои? В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи...

В "Путешествии дилетантов":

...Помнишь ли труб заунывные звуки,
брызги дождя, полусвет, полутьму?..

Эта потребность Окуджавы в парафразировании собственных же текстов как нельзя ярче иллюстрирует отношения его с жизненным материалом — редукцию жизни в направлении к истине, к любви. В приведенных парафразах довольно отчетливо видно, что окуджавская истина выявляется в напряженных отношениях небесного и земного, любовь — как мост между небом и землей.

Образом этого напряжения между небом и землей мы видим в творчестве Окуджавы огонь:

"И он исхитрился как-то, весь изогнулся, почти повис в воздухе, впервые увидев их лица, обращенные друг к другу, упершиеся друг в друга... Слова ее при этом звучали пусто и бессмысленно, так, набор звуков, да и только, но лицо... их лица были схожи как у близнецов, сведенные одинаковой судорогой, озаренные одинаковым огнем то ли безумия, то ли вдохновения..."

Когда этот огонь, подобный древнему, фаэтонову, слишком приближается к земле, удаляясь от неба, — "О, ваш приход - как пожарище. Дымно, и трудно дышать", — Окуджава называет его "войной" или, не называя слова "война", называет ее атрибуты:

"Господин ван Шонховен, воздев картонный меч над головой, проговорил с ужасающей жестокостью:

- Я люблю этого человека... Вы знаете кого... Сами вы фантазируете... ничего нельзя изменить... огонь... шлагбаум... несчастья... — и потеряла сознание."

Это то, о чем он же сказал: "Нас ждет огонь смертельный..." Устремленность же этого огня к небу, собственно, и есть любовь, и бессмертие — то, что остается после человека не только в небесах, но и на земле: "Главное - это сгорать и, сгорая, не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала, но не забудет потом!"; "А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она".

"По некоторым слухам Лавиния Ладимировская, похоронив Мятлева, навсегда покинула Россию. Однако господин ван Шонховен в потертом армячке, по-видимому, продолжает пересекать заснеженные пространства, оставляя нам в назидание свои следы.

Вот так, господа!"

Любовь, говорится здесь, побеждает смерть: случайное, не настоящее — госпожа Ладимировская — сгорает в огне поядающем, в огне смертельном, и остается самое главное — истинное о человеке: его любовь, способность, умение любить — "свет — и ничего другого". Свет и тепло, остальное исчезает.

Наше стремление к истине, а значит, к любви, а значит, к Богу — неостановимо, как стремление к огню мотыльков, как стремление к солнцу растений, как стремление на родину птичьих стай.

И если поэт Эн непревзойденно пишет о Поэзии и Поэте — мы восхитимся величием его таланта и глубиной проникновения в сущность предмета.

И если прозаик ЭнЭн вдохновенно и пророчески пишет о России и Человечестве — мы страдаем вместе с ним, мы сотрясаемы громовыми катаклизмами — мы начинаем мучиться и понимать.

И если кто-либо еще пишет о чем-либо еще — мы будем с ними не по предмету их стремлений, но по величине их таланта.

Окуджава всегда с нами. Он всегда пишет о нас и для нас — о самом главном и важном. Поэтому он (быть может, не самый великий поэт и не самый большой прозаик) нужен нам, как хлеб — всегда, ежедневно.

И когда мы станем как дети - непосредственны и чисты, неопытны и беспопечительны, — лучшее из окуджавского станет "детской литературой" — как "Ромео и Джульетта", как "Дон-Кихот", как "Одиссея".

Окуджава с нами, дамы и господа!

Предисловие и послесловие написаны от имени Дилетантов В. Альтшуллером весной 1994 г.