Примечание переводчика.

Как мне кажется, Голдсмит, описывая чисто внешние события, упустил из виду очень существенный процесс, длившийся многие десятилетия, не разобравшись в котором, трудно понять, каким образом абсолютизм Тюдоров сменился волнениями, закончившимися революцией; как борьба между крайними политическими течениями привела в конце концов к установлению уравновешенной политической системы, в общем виде существующей и сегодня. Поэтому я, рискуя сделать это чтиво несколько скучноватым, решился дополнить повествование выписками из более серьезного труда Дж. Р. Грина и даже книги вполне марксистского автора Т. Павловой. Впрочем эти дополнения читатель может и пропустить.

Этому процессу Грин посвятил целую главу под названием "Пуританская Англия", начиная ее следующими словами: "В мире не свершалось большей перемены в морали нации, чем та, которая произошла в Англии за годы от середины правления Елизаветы до созыва "Долгого парламента". Англичане стали народом книги, и этой книгой была Библия. Она стала главной английской книгой, знакомой каждому англичанину. Ее читали в церкви и читали дома, и везде ее слова, достигая ушей, которые привычка не сделала бесчувственными, пробуждали поразительный энтузиазм...

Маленькая Женевская Библия несла Священное писание в каждый дом. Популярность Библии объясняется не только религиозными причинами. Вся прозаическая литература Англии, за исключением забытых трактатов Уиклифа, возникла после перевода Священного писания Тиндэйлом и Ковердэйлом. Если говорить обо всей нации, то ни истории, ни романов, ни даже поэзии (если не считать мало известных широкой публике стихов Чосера) на английском языке не существовало до тех пор, пока Библию не было приказано вывешивать на всеобщее обозрение в храмах. Воскресенье за воскресеньем, день за днем толпы, собиравшиеся вокруг Боннеровских библий на нефе храма Св. Павла, или семейные группы, упорно трудящиеся над словами Женевской Библии в набожных упражнениях у себя дома, пропитывались новой литературой. Легенды и летопись, военная песнь и псалом, государственный документ и биография, мощные голоса пророков и притчи евангелистов, рассказы о миссионерских путешествиях, об опасностях в море и среди язычников, философские аргументы и апокалиптические видения -- все это распространялось в умах, не занятых каким-либо иным учением. Открытие сокровищницы греческой литературы породило революцию Ренессанса. Открытие древней массы еврейской литературы породило революцию Реформации. Но одна революция была намного глубже и шире в своем влиянии, чем все остальные. Ни один перевод не мог передать особую прелесть языка авторов Греции и Рима. Классическая литература поэтому оставалась достоянием образованных людей, составлявших ничтожное меньшинство, но и среди них ее непосредственное влияние оставалось чисто интеллектуальным. Но язык древних евреев, идиомы эллинистического грека на редкость удачно послужили целям перевода. Как чисто литературный памятник английский перевод Библии остается важнейшим образцом английского языка, в то время как его постоянное использование сделало его стандартом нашей речи, начиная с самого его появления. На тот момент, однако, его литературный эффект был меньшим, чем социальный. Власть книги над массой англичан сказалась во множестве внешних проявлений, но более всего во влиянии на нашу повседневную речь. Мы должны повторить, что она сформировала всю литературу, практически доступную рядовому англичанину. И если мы вспомним распространенные выражения, которыми мы обязаны великим авторам: Шекспиру или Мильтону, Диккенсу или Теккерею и которые подсознательно внедрились в нашу повседневную речь, мы лучше поймем странную мозаику библейских слов и фраз, окрасивших английский язык 200 лет тому назад. Массу красочных аллюзий и иллюстраций, которые мы заимствуем из тысяч разных книг, наши предки были вынуждены черпать из одной, и это заимствование было и легче и естественней потому, что сам строй еврейской литературы приспособил ее для выражения тончайших оттенков мыслей, чувств, настроений...

Даже для простых умов это знакомство с великими поэтическими образами книги пророков и апокалипсиса придавало возвышенность и аромат экспрессии, которые при всем их стремлении к преувеличению и напыщенности мы предпочитаем неряшливым вульгаризмам теперешней речи.

Но в гораздо большей степени, чем на литературный или простонародный язык, Библия повлияла на характер людей, на характер народа. Елизавета могла заставить замолчать проповедников в храмах, могла направить их проповеди в нужную ей сторону, но она не могла ни приглушить, ни настроить голоса великих проповедников справедливости, милосердия и истины, которые звучали со страниц книги, которую она вновь открыла для своего народа. Весь моральный эффект, который производится сегодня религиозными газетами, трактатами, эссе, лекциями, тогда производился только Библией. И этот эффект, как бы бесстрастно мы его не исследовали, был просто поразительным. Одно преобладающее влияние сказывалось на человеческом поведении, и все проявления человеческой деятельности, которые были вызваны к жизни в тот век, концентрировались и направлялись к определенной цели духом религии. Весь характер нации претерпел перемену. Новая концепция жизни и человека вытеснила старую. Новый моральный и религиозный импульс распространился на каждый класс...

Вся нация стала представлять собой фактически единую церковь. Великие проблемы жизни и смерти, вопросы, на которые не находилось ответа у самых выдающихся умов шекспировского времени, в следующем веке требовали ответа нет только у дворянина и ученого, но и у фермера и торговца."

Теперь предоставим слово Т.Павловой, автору книги "Кромвель".

"Революция в Англии назревала исподволь, в те времена, когда английский абсолютизм, казалось, еще только переживал эпоху своего расцвета. Уже в правление королевы Елизаветы I, во второй половине XVI века, новые классы, родившиеся в недрах феодального общества -- буржуазия и новые дворяне (джентри) -- то там, то здесь демонстрировали свою силу и влияние. Развивались промышленность и торговля, в дворянских поместьях хозяйство перестраивалось на буржуазный лад... Естественно, что этим новым людям мешали феодальные ограничения, которые сковывали свободу торговой и предпринимательской инициативы. Особенно усилилось их недовольство при королях из династии Стюартов, ...которые, стремясь пополнить казну, возрождали старые, давно забытые феодальные обычаи и поборы. Они пользовались "королевской прерогативой" -- для того, чтобы ослабить влияние парламентов, в которых заседали представители новых классов, а для подавления недовольства все чаще вводили в действие чрезвычайные суды -- Звездную палату и Высокую комиссию.

Недовольство, однако, росло. И поскольку старый мир был еще силен и новые веяния корнями своими уходили в глубь средневековья, недовольство тоже обретало средневековые формы: идейным знаменем своим оно избрало религию. Но не средневековый католицизм, тесно сращенный со старым порядком, и не англиканство, родившееся в результате реформации, проведенной английскими королями. Английская реформация "сверху", начатая Генрихом VIII и окончательно оформившаяся при Елизавете, носила ограниченный характер. Она избавляла правящую верхушку церкви и государства от миродержавного контроля римского папы, но сохраняла нетронутыми епископальный церковный строй, пышные обряды и многие догматы католицизма. Англиканская церковь стала послушной служанкой абсолютизма, а ее вероучение -- его идеологической базой. Поэтому-то всякая оппозиция абсолютизму принимала антицерковную, антиангликанскую форму.

Идейной базой недовольных стал кальвинизм. Основателем этого религиозного учения был женевский реформатор Жан Кальвин. Кальвинизм был поистине буржуазной религией. Он разрушал грандиозное иерархическое здание католической церкви, построенное на безграничном авторитете папства и как бы повторявшее светскую иерархию средневекового феодального общества. Не церковные постановления, а Библия, переведенная с малопонятной средневековой латыни на европейские языки, стала главным источником идеологии новых классов, их политики, главным мерилом моральных ценностей. Не обряды и таинства, представлявшие священную монополию католического духовенства, а вера -- личная вера каждого -- объявлялась основой религии. Тот, кто имеет истинную веру, учили кальвинисты, спасется, даже если он не будет исполнять установленных церковью обрядов. И наоборот: ни крещение, ни причастие, ни посты, ни исповеди и отпущения грехов не помогут тому, кто не имеет в душе веры. Те же, кто верует, равны перед Богом. Отсюда рождалась идея буржуазного равенства вообще: купец -- такое же создание божье, как и увенчанный пышным титулом лорд; подмастерье, если он искренне верит в бога, столь же достоин спасения, как и его хозяин.

Это новое учение постепенно овладевало умами все более широких масс англичан. Новые дворяне и финансисты, заинтересованные в развитии своего хозяйства по капиталистическому пути, крестьяне-арендаторы и лавочники, подмастерья и сельские батраки становились "пуританами" (от латинского слова purus - чистый), борцами за очищение церкви. Эта последняя задача казалась им главной. В освобождении религии от оков католических обрядов, в отмене епископской власти и церковных судов многие видели основную свою задачу -- она от них самих подчас заслоняла более глубокие, социальные и политические требования общественного развития. Образы, аргументы, лозунги для своей борьбы они черпали из Ветхого завета, ставшего их достоянием -- именно из Ветхого завета, зовущего на борьбу, угрожающего и непримиримого."

Авторы ваше приведенных отрывков почему-то не упоминают о роли изобретения книгопечатания в XV веке, которое представляет собой революцию не менее значительную, чем все последующие. А уж для английской буржуазной революции оно сыграло едва ли не решающую роль, способствуя как массовому распространению Библии, так и массовому распространению грамотности среди англичан.

И еще один отрывок из главы "Пуританская Англия" книги Грина "История английского народа".

"Только через ясное понимание характера нации в религиозном и гражданском отношении и характера короля можно прийти к пониманию долгого парламентского конфликта, продолжавшегося на протяжении всего царствования Джеймса I. Но для того, чтобы правильно разобраться в его деталях, нам следует кратко обозреть отношения между обеими палатами парламента и короной. Опасливое предвидение Уолси, разглядевшего в парламенте даже в условиях его деградации при Тюдорах памятник древней свободы и центр национального сопротивления новому деспотизму, установленному Генрихом VIII, в том случае, если нация когда-либо восстанет против него. Конечно, английская свобода, возможно, никогда не подвергалась более смертельной угрозе, чем тогда, когда тот же Уолси решился на практическое подавление обеих палат. Но более смелый гений Томаса Кромвеля отодвинул в сторону традиции Новой монархии. Его уверенность в могуществе короны оживила парламент в качестве легко управляемого инструмента тирании. Древние формы конституционной свободы были использованы к выгоде королевского деспотизма, а революция, которая на тот момент бросила Англию к ногам Генриха, была совершена серией парламентских постановлений. В царствование Генриха уверенность Кромвеля подтвердилась духом рабского повиновения, охватившим обе палаты. Но эффект религиозных перемен, для которых эти меры пролагали дорогу, начал ощущаться уже во время царствования несовершеннолетнего Эдуарда VI, а дебаты и разногласия во время религиозной реакции, которую Мария обрушила на парламент, были часто очень ожесточенными. Существенный шаг вперед был отмечен попыткой короны нейтрализовать оппозицию, которую уже не удавалось держать в благоговейном страхе, путем управления ею. Парламенты стали комплектоваться назначениями короны. 22 депутатских мест от новых городов были учреждены при Эдуарде VI и 14 при Марии; некоторые поселения, конечно заслуживали это право зажиточностью и количеством населения, но большинство представляли малые городки, всецело находившиеся в распоряжении королевского совета.

Елизавета в начале следовала системе управления парламентом, выработанной ее предшественниками (учреждение новых парламентских мест и назначение кандидатов в депутаты), но ее острое политическое чутье вскоре подсказало ей, что и то, и другое бесполезно. Она вернулась почти что к политике Уолси, т.е. к практическому упразднению парламента, так как стала созывать его все реже. Проводя жесткую экономию и уравновешенную мирную политику, она стремилась (и долгое время успешно) избегать необходимости созыва парламента. Но Мария Стюарт и Филипп Испанский оказали неоценимую услугу английской свободе в тяжелейшее для нее время. Борьба против католицизма заставила Елизавету чаще обращаться к ее парламенту, и по мере того, как она была вынуждена запрашивать у него денежной поддержки, тон парламента становился все выше и выше.

По вопросу о налогах и монополиях ее свирепый нрав был вынужден уступать их требованиям. По вопросам религии она не допускала никаких уступок, и Англия должна была подождать с изменением системы до ее преемника. Но с самого начала правления Джеймса I было ясно, что он готов скорее к борьбе против общин, чем к политике уступок. Во время правления Елизаветы мощь парламента возросла, главным образом, за счет продолжительной войны, в течение которой корона была вынуждена обращаться к общинам за субсидиями.

Мир, который Джеймс стремился заключить с Испанией, был необходим ему, чтобы лишить католиков, которые одни оспаривали его титул, зарубежной поддержки. Равным образом с целью предотвратить восстание католиков он ослабил давление на них и сделал для них ряд других послаблений. Эти направления его политики вызвали раздражение среди протестантов. К тому же стало ясно, что ожидания пуритан на религиозные уступки не оправдались".