Глава 5. Мирные годы

5.1. На вершине жизненного пути

Рейхсграф Георг Фридрих фон Вальдек вскоре должен был убедиться в том, что его новая роль самого доверенного и влиятельного советника при становящемся все более уверенным в себе курфюрсте ограничена весьма тесными рамками. В своих попытках организовать по новому политическое и хозяйственное управление страной ему не удалось завоевать себе положение "премьер-министра", которое до него занимал вытесненный им Бургсдорф.

Курфюрст хотел править сам. Тайным советникам оставалось только и в самом деле "тайно советовать", но не руководить самостоятельными "министерствами". Фридрих Вильгельм, привыкший к сословным органам самоуправления, конечно не мог себе и представить установившейся лишь в XVIII веке системы всеобъемлющего государственного правления. Он лишь от случая к случаю председательствовал на пленумах Тайного Совета и обычно предпочитал править с помощью отдельных советников из своего ближайшего окружения, которое и можно было рассматривать как его "кабинет". Здесь все важнейшие вопросы проходили через рабочий стол его "секретаря" Отто фон Шверина, который таким образом стал действительно самым доверенным лицом и наиболее влиятельным советником своего господина. Однако это не должно было бросаться в глаза постороннему наблюдателю.

Влиять на драматические решения во время Шведско-Польской войны Вальдек мог пытаться лишь до 1657 г. Когда же курфюрст решился "поставить на польскую карту", графу пришлось окончательно отступить. В сентябре 1658 г. Шверин был назначен обер-президентом Тайного Совета и таким образом занял, казалось, то положение, к которому тщетно стремился Вальдек. Шверин оставался первым советником Фридриха Вильгельма до самой своей смерти (1679 г.) Письма, которыми они обменивались (а их сохранилось несколько сот) говорят об очень высокой степени доверия, и все же между господином и слугой всегда неизменно сохранялась дистанция. После того резкого разлада, которым закончились его отношения с Бургсдорфом, Фридрих Вильгельм никогда уже не мог полностью избавиться от опасения, что особо доверенный советник может претендовать на решающее влияние.

С равными себе по положению самонадеянный курфюрст был скорее склонен пооткровенничать. Примеров тому достаточно в сохранившихся документах. В особенности показательной является запись в мемуарах датского дипломата Детлева фон Алефельда, прослывшего "знатоком тайных наук" и этим, по-видимому, завоевавшего дружбу Фридриха Вильгельма: "Я знал одного великого курфюрста империи, который не знал себе равных в искусстве диссимуляции (притворства) и, когда бывал в хорошем расположении духа, не раз повторял мне следующие слова:

Никто того во мне не распознает,
Кто я по сути - лис или же заяц."

Там где речь шла о расширении своей власти или владений своего "дома", этот "великий курфюрст империи" определенно никогда не был разборчив в выборе средств. Однако в вопросах своих религиозных убеждений для него всегда существовала непоколебимая граница, которую он никогда не преступал. Даже самые большие соблазны не могли заставить его отступиться от своего "реформированного" христианства; в успехе или неуспехе человеческих устремлений он всегда усматривал Божью Волю. Глубокая набожность всегда была и оставалась основной чертой его характера и вместе с тем главным стимулом его стремления к власти.

Эта кальвинистская набожность проявилась в сильно развитом чувстве долга и в усердном трудолюбии, которое не ослабевало даже во время частых и длительных заболеваний. У его больничной постели нередко получали указания Тайные Советники и излагали свои дела иностранные дипломаты. Камни в почках приносили ему жестокие муки, часто сопровождаясь высоко температурой, из-за чего он бывал вспыльчив и раздражителен; его посетителям часто доставалось от него, и он прослыл "страшным в гневе" (Gewitterkopf). Иной раз случалось так, что во время продолжительных и скучных совещаний он засыпал и тем самым "ставил точку" в протоколе Тайного Совета. Семитомное собрание "протоколов и реляций" дает много примеров такого рода.

Еще в ранние годы его правления его советники удивлялись тому, что их молодой господин не только регулярно принимал участие в заседаниях Тайного совета, но при столкновении противоречивых мнений молча делал какие-то записи, чтобы позднее принять окончательное решение одному или с кем-нибудь из доверенных лиц. Эту привычку он сохранил до конца своих дней, равно как и строгий распорядок дня. Он, как правило (и летом и зимой), вставал в 6 часов и начинал день с молитвы. На завтрак он первое время употреблял традиционный суп из пива, воды и крахмала с пряностями. Лишь в 80-ые годы в его утреннем меню появились ставшие модными кофе или чай. Затем до самого обеда он работал со своими Тайными Советниками. Обедал он обычно наедине с супругой. Послеобеденное время он отдавал чаще всего физическому труду в саду или верховой езде. Вечер отводился развлечениям и играм, но если возникали неотложные государственные дела, он откладывал все и занимался ими. Австрийский посланник барон Лизола, который близко общался с ним во время переговоров о суверенитете в Пруссии, в 1663 г. писал из Берлина, "Я удивляюсь этому курфюрсту, который находит удовольствие в доскональном изучении отчетов, докапываясь до мельчайших деталей, чего категорически требует и от своих подчиненных; он читает, обдумывает и учитывает все; связывает одно с другим и ничего не упускает".

Это доскональное знакомство со всеми вопросами государственного управления привело к тому, что после смерти Шверина осенью 1679 г. он больше никого не назначил обер-президентом Тайного Совета и правил сам как истинный патриарх. Соперничество и ревность между своими высшими сановниками ему не мешали; он даже нарочно разжигал их. Постоянно растущая подозрительность привела к тому, что в тайны своей изощренной политики лавирования между Францией и домом Габсбургов он посвящал только особо выбранных в каждом отдельном случае советников. Он до самого конца любил выслушивать советы многих друзей и родственников, но окончательное решение всегда оставлял за собой.

Когда в 1661 г. Шверин должен был вести трудные переговоры с прусскими сословиями, Фридрих Вильгельм очень остро чувствовал его нехватку в далеком Клеве и в одном из писем выразил это в весьма необычной форме: "Мне хотелось бы, чтобы у Вас теперь было два тела, чтобы одно находилось бы здесь, при мне, а другое в Пруссии". Для курфюрстины Шверин также оставался незаменимым не только как управляющий ее поместьем, но и как наиболее доверенный советник. Несмотря на невероятную загруженность многочисленными государственными обязанностями, этот удивительный человек находил также время и для весьма успешной пробы сил как поэт и прозаик. Слава о его таланте шагнула далеко за пределы Бранденбург-Прусского государства, но он по-прежнему оставался порядочным и достойным человеком в глазах своей покровительницы и ее придворных дам. Вот только с песнями вроде "Иисус моя глубочайшая вера" истинно поэтическое общество создать в Берлине было вряд ли возможно.

Портреты этого всесторонне одаренного человека передают необычайно мягкие и приятные черты лица, вполне соответствующие его неизменно доброжелательному и дружелюбному характеру, за который его так любили при дворе курфюрста. Три брака на богатых невестах (из них две первые родили ему шестнадцать детей) сделали его материально независимым. Возможно поэтому ему было не трудно решительно отклонять обычные в то время "подарки" иностранных дипломатов. Кроме него, разве только фельдмаршал Деффлингер мог похвастать тем же.

После заключения Вестфальского мира кайзер возвел Шверина в ранг имперского барона за то, что этому постоянно стремящемуся к примирению интересов советнику удалось склонить молодого и пылкого курфюрста к уступке в споре о Померании. Тем не менее по своему общественному положению он определенно оставался в числе тех представителей высшего дворянства империи, которых Фридрих Вильгельм все больше и больше использовал в качестве "буфера" между собой и непокорными сословиями своих земель, чтобы править с помощью наиболее подходящих для этого штатгальтеров.

В Берлине и Потсдаме, где после 1660 г. во вновь построенном замке возникла дополнительная резиденция, зять курфюрстины князь Ангальт-Дессауский и штатгальтер в Бранденбургской марке Иоганн Георг II несомненно считался украшением придворного общества. Видимо в то время было нелегко в Бранденбурге представить новоприобретенный суверенитет "герцога Прусского" с надлежащим блеском. О том, насколько глубокой была здесь до 80-ых годов пропасть между желанием и возможностью, свидетельствуют лишь редкие записи иностранных гостей.

Собственно вся натура трудолюбивого властителя столь сильно противоречила размеренному ежедневному церемониалу, что "праздничная роскошь" допускалась лишь по особо важным поводам. Несмотря на это, внешне он несомненно производил очень импозантное впечатление. Несмотря на не очень высокий -чуть выше среднего - рост, его массивное телосложение придавало ему весьма солидный вид. Густые темные волосы, струившиеся до самых плеч, своей длиной могли навести на мысль о парике. На отважном и, в то же время, хитром, мясистом лице с темно синими остро поблескивавшими глазами господствовал мощный орлиный нос; тонкие усы элегантно спускались от верхней губы к самому подбородку. В манере одеваться чувствовалось, что вкусы его складывались под сильным голландским влиянием; длиннополый камзол с белым полотняным галстуком, строгая широкополая шляпа и брюки заправленные в высокие сапоги с отворотами наверху. Во время войны обычную одежду дополняли элементы униформы главнокомандующего: одетая через плечо офицерская лента из голубого шелка и богато украшенная драгоценностями портупея со столь же дорогой шпагой на ней.

Чтобы по крайней мере внешне сохранить видимость церемониала "большого двора", Фридрих Вильгельм в 1660 г. назначил Рабана фон Канштейна гофмаршалом. Этот унылый и консервативный бюрократ, которому по чину полагалось быть президентом на всех придворных церемониях, не испытывал ни малейшей склонности ни к церемониалу ни к своей должности гофмаршала. До 1674 г., когда он по суду утратил все свои должности, он выступал в роли гофмаршала лишь в тех случаях, когда требовалось изыскать средства, в случае крайней необходимости, и свои собственные, на нужды двора. Неизбежные при этом конфликты стоили ему в конце концов всех его должностей.

В январе 1678 года, когда курфюрст со своим войском преследовал в Пруссии отступающих шведов и в убогих крестьянских избах ни о каком церемониале говорить не приходилось, его, тем не менее, сопровождал "гофмаршал Канитц", о котором, правда, больше ничего не известно. Зато когда в октябре 1680 года с визитом в Берлин прибыл принц Вильгельм III Оранский, престижные амбиции Фридриха Вильгельма были удовлетворены сполна. Сообщалось о "роскоши, невиданной" для германских дворов того времени. Все слуги получили новые, украшенные золотом и серебром ливреи; французский посланник граф Ребенак насчитал 24 трубача и 40 пажей, участвовавших в церемонии, а в княжеских конюшнях стояло не менее пятисот лошадей.

Двумя годами позже другой француз сообщал: "двор курфюрста богаче любого другого в Германии и, хотя курфюрст еще не король, ощущения, что у него нет претензий на этот титул, не возникает, даже если вы прибыли в Берлин из какого-либо королевства". На фоне все еще великой бедности, отмечаемой во всех уголках страны, и дополнительных долгов, наделанных за время войны 1672-1679гг., эта помпа неприятно поражала. Расходы на содержание двора в середине 80-ых годов составляли около 370 000 талеров ежегодно, т.е. примерно одну седьмую всех поступлений в государственную казну. Сюда конечно же входили расходы на строительство замков.

Как муж и отец Фридрих Вильгельм вел в себя течение этих десятилетий неизменно образцово. Воспитание обоих сыновей - Карла Эмиля и Фридриха - он доверил обер-президенту Шверину. В многочисленных письмах он проявляет заботу об их делах и здоровье и постоянно осведомляется об их успехах в учебе.

В одном из писем Шверину он благодарит того за "заботу, которую Вы проявили о моих детях и вследствие их оспы были вынуждены перебраться в Шпандау. Меня однако немало беспокоит, что дети там страдают от холода. Если Вы полагаете, что морозы большого вреда им не причинят и что дети могут там оставаться; если нет необходимости из-за больших холодов перебираться в другое место, то пусть все остается, как есть. Но если все же место лучше переменить, то в этом случае Вам следует перевезти их в Потсдам, только наперед наведите справки, нет ли там подобных заразных заболеваний, ибо комнаты в Потсдаме и меньше и теплее, чем в Шпандау. В эти холодные дни уделяйте детям больше внимания, особенно младшим; они ведь такие хрупкие".

В августе 1663 г. курпринц заболел оспой. Хотя болезнь не принесла большого вреда, Фридрих Вильгельм был очень обеспокоен ею и писал: "Я с нетерпением жду утренней почты в надежде на поправку и, в то же время, с большой тревогой, как бы ему не стало хуже. Дай же, Господи, ему поправиться и послужить Тебе и Твоей Церкви, а мне на радость... Вам не трудно себе представить, как сильно я желаю получить весточку о том, что он поправился и опасность миновала. Я больше всего опасаюсь, как бы ему не стало хуже, я так боюсь его потерять; если Господь отнимет его у меня, это меня убьет... Я буду усердно молить Господа, чтобы Он мне его оставил".

Из дневниковой записи Шверина от 25 августа 1666 г. явствует, что чрезмерная отцовская забота курфюрста определялась не только его глубокой набожностью, но и в значительной мере суеверием. Там говорится: "Поскольку один астролог предсказал курпринцу несчастный случай, его курфюршеская светлость не хотел оставлять его без присмотра. В тот же день четверо дворян свалились с лошадей, причем один из них со смертельным исходом, и астролог сказал, что если бы курпринц был с ними, то его бы постигла участь погибшего".

Успехи своих сыновей Фридрих Вильгельм вознаграждал небольшими подарками, или же совместными вылазками на столь любимую им охоту. Курпринца Карла Эмиля, который был похож на отца, он явно любил больше. Луиза Генриетта в связи с этим чувствовала себя обязанной отдавать больше тепла и ласки более слабому, слегка горбатому вследствие несчастного случая Фридриху.

Но курфюрстина болела туберкулезом. Пять родов (в 1664 г. родились близнецы, которые через несколько дней умерли) и несколько выкидышей ослабили ее здоровье настолько, что после родов третьего сына Людвига летом 1666 г. она так и не оправилась. Следующей весной она вернулась в Берлин из своей поездки в Нидерланды смертельно больной. Фридрих Вильгельм, очень встревоженный ее здоровьем, выехал встречать ее в Хальберштадт.

Вскоре после этого он собственноручно составил записку, в которой торжественно поклялся соорудить и щедро снабжать приют для бедных, если Господь оставит ему жену. Когда в июне 1667 г. Луиза Генриетта скончалась, он несколько дней не мог ни с кем разговаривать. Приюта для бедных он так и не построил: ведь Господь не вступил с ним в предложенную ему "сделку".

Уже в начале 1668 г. он выразил желание вступить в брак еще раз и, не тратя времени зря, в июне женился на 33-летней вдове герцога Люнебургского Доротее, даме отменного здоровья, обладающей деловой хваткой. Тогда Фридрих Вильгельм писал своему наместнику в Клеве Иоганну Морицу: "Я так одинок, что не могу этого выносить и делаю это хотя бы для того, чтобы иметь с кем общаться". Жить без супруги этот человек не мог, да и не хотел. А широко распространенный в то время обычай заводить фавориток не отвечал его моральным устоям.

Вторую подругу жизни он выбрал без всяких политических соображений. Ее покойный муж был его приятелем. Доротея не обладала ни большими духовными запросами, ни тягой к культуре, но была предприимчивой и энергичной особой; она сопровождала курфюрста и на охоту, и на войну, и даже частенько принимала участие в его застольях; при дворе ее покойного мужа веселые попойки были обычным явлением.

Новая курфюрстина не без основания слыла расчетливой и жадной. Прибывшим ко двору дипломатам без обиняков давалось понять, что им следует делать курфюрстине богатые подношения. В особенности щедрым проявлял себя на этом поприще французский посланник. Впрочем она была достаточно умна для того, чтобы поддерживать в своем чрезвычайно щепетильном и к тому же очень вспыльчивом супруге только те проекты, которые он планировал сам. Супругов всю оставшуюся жизнь связывало глубокое взаимное чувство. Когда Фридрих Вильгельм заболевал, уход за ним Доротея брала на себя. Тем не менее она нисколько не колебалась, когда где-то между 1680 и 1686 гг. уговорила курфюрста составить новое завещание с тем, чтобы наделить "соответственно положению" отдельными княжествами четырех сыновей и трех дочерей, которые были рождены во втором браке и все до единого выжили. В 80-ые годы это привело к серьезной ссоре с оставшимися в живых сыновьями от первого брака. Эти осложнения наметились уже тогда, когда вступление Фридриха Вильгельма во второй брак поставило под вопрос его распоряжения, сделанные в предыдущем завещании. Ведь после кончины Луизы Генриетты он на случай своей преждевременной смерти назначил своего зятя князя Ангальт-Дессауского Иоганна Георга II опекуном своих сыновей и регентом при малолетнем курпринце Карле Эмиле. Иоганн Георг предвидел, что это определение будет пересмотрено в пользу Доротеи, и попытался противодействовать нанесению ущерба своим племянникам, грозящему им в этом случае. Эти попытки оказались тщетными; более того, они посеяли в сердце курфюрста стойкую неприязнь к своему зятю.

Несмотря на частые мысли о преждевременной смерти, Фридрих Вильгельм дожил до весьма солидного возраста, и потому все его ранее составленные завещания остались всего на всего объявлениями о намерениях. Но один из его впечатляющих мемуаров, означенный как политическое завещание, заслуживает особого внимания, являясь как бы подведением промежуточного итога своей сорокашестилетней жизни.

5.2. Политическое завещание

Сильное душевное потрясение, которое Фридрих Вильгельм пережил в связи с болезнью и приближающейся смертью Луизы Генриетты, отражено не только в письменном обете основать приют для бедных. В мае 1667 г. он собственноручно, не советуясь ни с кем, составляет солидный документ, который в качестве "Политического завещания" основал целую традицию в доме Гогенцоллеров.

Этот документ содержит советы 12-летнему в то время сыну Карлу Эмилю на тот случай, если курфюрст, как он сам тогда верил, вскоре умрет. Тон этих указаний однако ни в коей мере не отдает жалобной покорностью судьбе; напротив, курфюрст с явным удовлетворением оглядывается на то, что им было достигнуто. Принимая во внимание несомненно глубокую печаль в связи с неминуемой потерей любимой жены, можно говорить о приливе мужества, неоднократно отмечавшемся у Фридриха Вильгельма в минуты сильных душевных перегрузок после того, как он преодолевал фазу глубочайшей подавленности.

Так возник наиболее объемистый и наиболее значительный (из тех, что имеются в нашем распоряжении) документ, отражающий самые сокровенные устремления курфюрста. Основной упор в нем делается на проблемы церковной политики, внутреннего государственного устройства, внешней политики и военного дела, впрочем четкой систематизации в их изложении нет. Документ начинается и заканчивается религиозными наставлениями, которые, несмотря на довольно формальный характер, не оставляют сомнений в их искренности. Веру в Бога, надежду на Него автор считает высшей политической мудростью. Наследник в своих молитвах должен стремиться постичь Волю Божью и после этого действовать, сознавая, что настанет день , когда придется держать ответ за все свои дела.

Распространение своей кальвинистской веры Фридрих Вильгельм считал своим неотъемлемым долгом. При назначении на государственные посты он всегда отдавал предпочтение своим братьям по вере. Наследнику надлежало продолжить эту традицию. И если курфюрст как патрон церкви мог позволить себе назначать евангелистско-лютеранских пасторов, то его преемнику следовало выбирать только тех духовных лиц, которые не замешаны в клевете на кальвинизм, широко распространявшейся в Бранденбургской марке лютеранскими богословами. Мир между христианскими конфессиями на основе признания и гарантии их прав провозглашается главной целью политики в отношении церкви. Этот принцип должен был соблюдаться и по отношению к католикам, которых было довольно много в западных владениях курфюрста.

Во внутренней политике рекомендовалось исходить из абсолютно всеобщего принципа "милостивой заботы" обо всех подданных. При этом ни словом не упоминалось о чисто внешне преодоленных противоречиях между курфюрстом и земствами в отдельных его владениях. Похоже, он старательно избегал всего того, что после возможного (в случае печальной необходимости) регентского правления могло осложнить переход власти в руки курпринца. Призыв гарантировать беспристрастное соблюдение прав всех граждан и строго воздерживаться от властного вмешательства в нерешенные дела нижестоящих инстанций (чему достаточно учит образ правления самого Фридриха Вильгельма) возможно просто чересчур благое пожелание. Испытанная практика сочетания работы на пленумах Тайного Совета с работой с отдельными советниками рекомендуется и наследнику. При этом настоятельно подчеркивается, что никогда не следует предоставлять тому или иному сотруднику предпочтительного положения, особенно за счет авторитета верховного владыки.

Во внешней политике сохранению достигнутого и поддержанию мира рекомендовалось отдавать безусловное предпочтение перед заманчивыми завоевательными целями. При этом преемнику не следовало никогда забывать, что только его всегда готовая к действию военная мощь может обеспечить должный баланс между главными державами Европы - Францией и Австрией и что пассивное выжидание может оказаться для него роковым. Часто "один меч заставляет другой оставаться в ножнах". Отсюда вывод: компромисс, который служит этой цели, каким бы ущербным он ни казался, может в конце концов обеспечить Бранденбургу решающее преимущество.

Кайзер рассматривается в качестве "естественного союзника" Бранденбургских Гогенцоллеров. Союз с иностранным государством против главы рейха может быть оправдан только в том случае, если речь идет о защите конституции рейха. В то время Фридрих Вильгельм был союзником Швеции. Это состояние Бранденбург должен однако поддерживать только для того, чтобы обезопасить себя от нападения со стороны "великой державы Севера". Отношения с Нидерландами Фридрих Вильгельм рассматривает лишь с точки зрения общей, кальвинистской религии.

В рассуждениях на тему "войска и крепости" курфюрст явно находится в своей стихии. Для всех гарнизонов он может назвать необходимые в случае войны нормы укомплектования; он знает, где требуются срочные фортификационные работы и чем нужно пополнить склады и арсеналы. Особое внимание при этом он уделяет "передовому бастиону" - Пруссии. Здесь он вникает в самые специфические проблемы и подчеркивает тесную связь общего управления страной с военными вопросами. Дело в том, что сословия Пруссии всеми силами старались заменить свое участие в находящейся там армии курфюрста возрождением своей традиционной войсковой организации - милиции. Эти едва ли эффективные в военном отношении " войска", командование которыми возлагалось на "местных полковников", с точки зрения силовой политики курфюрста не представляли абсолютно никакой ценности. Поэтому Фридрих Вильгельм считает необходимой неотложную реорганизацию управления постоянными доходами герцогской короны. Для Пруссии имелись в виду главным образом поступления из портовых таможен. Реорганизацию следовало провести так, чтобы увеличить доходы курфюрста и тем самым усилить его позицию в отношениях с сословиями.

Все еще проблематичные отношения властителя с сословиями тех или иных земель в Политическом Завещании упоминаются только в связи с Магдебургом, да и то в очень смягченном виде. Дело в том, что в июне 1666 г. Фридрих Вильгельм под угрозой применения силы заставил этот город отказаться от давней и упорно отстаиваемой претензии на ранг имперского города, напрямую подчиненного кайзеру, и разместил там бранденбургский гарнизон. Тем самым город был, наконец, интегрирован в "герцогство (прежде архиепископство) Магдебургское", которое до 1680 г. управлялось саксонским администратором, чья резиденция находилась в г. Галле. Эта в высшей степени рискованная авантюра вопреки ожиданиям сошла тогда курфюрсту с рук, и теперь он не хотел дополнительно омрачать свои отношения с сословиями Магдебурга.

Его едва наметившееся в этом стремление к "абсолютистской" политике насилия еще ни в коей мере не определяло его отношений с сословиями. Лишь в последние годы его жизни (восьмидесятые годы) развитие централизованной системы управления, этой типичной черты раннего бранденбург-прусского абсолютизма проявилось с отчетливой очевидностью.

Что означала его особо подчеркнутая в Политическом Завещании верность кайзеру, также должно было проясниться в реальной политике последующих десятилетий. Поистине ошеломляющее впечатление производит документ, составленный на эту тему двумя годами позже, документ, который можно рассматривать как дополнение к Политическому Завещанию. Правда прошло несколько десятилетий прежде, чем его случайно нашел в ящике забытого письменного стола на мызе Рулебен под Шпандау внук и тезка Фридриха Вильгельма, по достоинству прозванный "солдатским королем".

Речь идет о детально разработанном плане завоевания габсбургской провинции Силезии в случае вымирания рода австрийских Габсбургов. Восхищенный этой концепцией счастливый открыватель торжествовал: эту находку он оценил дороже 100 000 гульденов (золотая монета примерно равноценная рейхсталеру). Политическое Завещание содержало такой наказ: "Остерегайтесь нападением на другие страны навлечь на себя великие зависть и вражду, дабы не поставить под угрозу то, чем вы владеете". Такое смиренное подчинение условиям Вестфальского мира в 1669 г. уже кажется курфюрсту нецелесообразным и неуместным.

Такая перемена явилась следствием изменения политической ситуации в Европе. В 1661 г. после смерти кардинала Мазарини Людовик XIV взял руководство французской политикой в свои руки, опираясь при этом на самых способных министров и военачальников. Его политика вскоре не оставила ни малейших сомнений в том, что он намерен добиться для Франции господствующего положения в Европе. При этом его нисколько не пугала неизбежность агрессивных войн. Таким образом "балансу" сил между Францией и Австрией, равно как и миру в империи грозила острейшая опасность.

В этой ситуации Фридрих Вильгельм как убежденный кальвинист верил в то, что именно теперь он должен любыми средствами добиваться утверждения своих наследственных прав и, тем самым, расширения своих владений. Ведь если "спасение Церкви Божьей от беды папства" - дело благое, значит Господь допускает завоевательные войны. Такого рода задачу Фридрих Вильгельм несомненно усматривал в Силезии, где жестоко подавлялся кальвинизм, особенно в связи с размышлениями о том, на каких "слабых ногах стоит Австрийский дом". В случае возможного раздела австрийских земель, Курбранденбург без сомнения являлся первым претендентом на Силезию, поскольку определенные наследственные притязания, которые он обстоятельно перечислял, представлялись ему хорошо юридически обоснованными. Однако речь шла в конце концов именно о решительном завоевании, причем давались подробные указания, как его следует осуществить.

Тем не менее, возникновению реальной ситуации и ее использованию, не было суждено сбыться при жизни Фридриха Вильгельма. Лишь его правнуку, Фридриху II удалось уловить подходящий момент и использовать его, когда он, взойдя на прусский королевский трон в 1740 г., развязал Силезскую войну и, завоевав эту богатую провинцию, сумел отстоять ее в трех кровопролитных войнах.

Кальвинистская религиозность Фридриха Вильгельма, которая столь миролюбиво звучит в его Политическом Завещании в 1667 году, но уже в 1669 г. служит предлогом для теоретического обоснования завоевательной войны, привела в те годы к серьезным внутриполитическим осложнениям. Однако она во многом предопределила решение имеющего далекие последствия вопроса о том, следует ли курфюрсту выдвигать свою кандидатуру на освободившийся в 1668 г. польский королевский трон.

5.3. Религия и Политика

Сегодня трудно себе представить, насколько жесткими в Бранденбургской курмарке второй половины XVII столетия были столкновения между двумя "евангелическими", т.е. опирающимися исключительно на Св. Писание конфессиями. Особенно ожесточенным этот спор был у самых ворот курфюрста, в двойном городе Берлин-Кельне. Здесь сразу после заключения Оливского договора Фридриху Вильгельму пришлось путем мягкого нажима принуждать "враждующих собратьев" проявлять религиозную терпимость и налаживать, как он сам выражался, "церковный мир".

Разногласия, которых еще в 1529 г. Лютер и швейцарский реформатор Цвингли (предшественник Кальвина) так и не смогли преодолеть на богословском диспуте в Марбурге, были обусловлены в конечном счете социально-политическими причинами. Тем не менее, непримиримо враждующие последователи этих богословов придерживались принципиально противоположных взглядов на таинство причащения. Экономические и социально-политические интересы, игравшие во Франции главную роль в разногласиях между тамошними кальвинистами (гугенотами) и католиками, в экономически бедной Бранденбургской марке значили не так уже много.

В Берлине 60-ых годов лютеране твердо, как скала, стояли на том, что со вкушением церковной просфоры "устно и сверхъестественно" вкушается "Тело Христово", тогда как кальвинисты, правда, не столь воинственно, но так же твердо провозглашали, что в Евангелиях ничего не говорится о такого рода трансцендентном (сверхчувственном) значении последней вечери Иисуса Христа со своими учениками, и потому не признавали лютеранское учение "евангелическим".

Поскольку, однако, лютеранские богословы утверждали, что через вкушение просфоры вера христианина обретает новую силу и что только таким путем можно обрести вечное блаженство, то с этим учением было связано само существование этой конфессии. Упоминавшаяся уже выше "Формула Согласия" или "Конкордия"¹ на которой каждый лютеранский проповедник приносил свою служебную клятву, резко осуждала кальвинистов. Из нее, в основном, и черпались аргументы, которые постоянно приходилось оспаривать уполномоченным Фридриха Вильгельма, а именно: "тот, кто не верит, что с просфорой мы вкушаем Тело Христово, не может быть допущен в Царство Небесное. Кальвинист, отвергающий веру в это, выдает себя как неверующий вообще. Его представление о том, что Святая Вечеря является всего лишь актом памяти о жертвенной гибели Христа, делает его настоящим осквернителем таинства причастия"

В июне 1662 г. Фридрих Вильгельм специальным эдиктом воспретил лютеранам обвинять на этом основании кальвинистов в ереси, а через два месяца назначил обер-президента Шверина и придворного проповедника Штоша (Stosch) своими представителями на официальном "религиозном диспуте" с лютеранскими богословами. Лютеране ссылались на то, что "Конкордия" издавна признана в Бранденбургской марке исповедальной книгой. Один из любимых народом церковных лидеров, прославленный не только как популярный проповедник, но и как признанный поэт, - Пауль Герхард, который до сих пор всегда выражался очень сдержанно и примирительно, на этот раз без всяких обиняков заявил: "Я охотно допускаю то, что творится у реформистских христиан, но я не могу согласиться с тем, что такого рода христиане являются моими собратьями."

Лютеране никак не хотели отказываться от своих утверждений о том, что верование кальвинистов ошибочно. Когда в 1664 г. был издан второй "эдикт о терпимости", который запрещал и кальвинистам нападать на их евангелистских конкурентов, то прежде всего берлинские лютеране не хотели давать письменного обязательства соблюдать его требования. Один благочинный, подписавший такое обязательство, был заклеймен как отступник и предатель и через несколько недель скончался от сердечного приступа. Один архидьякон, который из-за отказа дать такую клятву потерял свое место и был изгнан из страны, перебрался в Лейпциг, где немедленно получил не только равноценную должность, но и звание профессора богословия. Даже безобидный Пауль Герхард, который из-за своей служебной присяги чувствовал себя обязанным соблюдать "Конкордию", потерял место священника при церкви Св. Николая в Берлине. Напрасно Фридрих Вильгельм лично пытался уговорить его дать по меньшей мере формальное заверение в своей и без того бесспорной приверженности к "церковному миру" Этот благочестивый пастор непреклонно возразил ему: "Тот, кто "Конкордии" изменит, от нее откажется, или отречется, тем самым совершит тягчайший грех перед Господом и его Божественной Правдой, перед всей лютеранской церковью и собственной совестью".

Итак Фридриху Вильгельму стало ясно, что столь желанного для него "церковного мира" одними "эдиктами о терпимости" не добиться. Его "религиозный диалог", ограниченный пока рамками только Бранденбургской марки, вызвал беспокойство и подозрения и в других его владениях. В конце концов ему было важно только то, чтобы сословия повсюду были готовы признать два существующих бок о бок евангелистских вероучения. Тем не менее, позднее против отдельных бескомпромиссных и яростных представителей лютеранской ортодоксии пришлось предпринять более суровые меры. Однако, забегая вперед, заметим, что формального объединения лютеранской и реформистской церквей в единый т.н. "Старопрусский союз" удалось добиться лишь спустя полтора столетия, в 1817 г.

Возможно то, что нам сегодня кажется неприглядной сварой упертых богословов, подогревалось не только громкими провозглашениями верности истинной вере. За всем этим стояли и достаточно весомые экономические интересы. Путем распространения кальвинистской веры, у которой в то время были довольно слабые позиции, государство ставило под вопрос доходы и привилегии очень многих лютеранских священников. Рекомендуемое в Политическом Завещании 1667 г. предпочтение кальвинистским кандидатам при назначении на государственную службу находилось в противоречии с там же сформулированным принципом: "всех Богом вверенных Вам подданных вне зависимости от их религии, как подобает истинному отцу, любить".

Неудивительно, что стремление Фридриха Вильгельма к "церковному миру" нередко воспринималось как ширма, которой он хотел прикрыть свою истинную цель: обеспечить победу своей религии. Другие придерживались мнения, что курфюрст - исключительно светский государь, политик, который, по выражению его прежнего фаворита Бургсдорфа, "не так уж и цепляется за свою религию" (sich wegen seine Religion nicht haengen liesse) и в первую очередь печется о мире внутри своих широко разбросанных владений.

Что же сильнее влияло на его решения - религиозное чувство или трезвое политическое мышление? Возможно этот вопрос был подчас загадкой и для него самого. Легко эмоционально возбудимый, он конечно же гораздо больше, чем религиозными побуждениями, был движим политическим честолюбием, которое впрочем ни в коей мере не возбранялось его ориентированной на земные успехи конфессией. Однако случалось и так, что какое-то очень важное решение становилось для него в конечном итоге "вопросом совести" и диктовалось религией. Шестидесятые годы дают для этого особенно интересный пример.

Во время переговоров в Бромберге о ратификации Вейлауского договора, как уже ранее отмечалось, между королевой Луизой Марией и курфюрстом установились дружеские отношения, последствием которых была многолетняя переписка. Однако честолюбивая француженка оказалась коварной интриганкой, когда ее муж выразил желание отречься от престола и вопрос о его преемнике приобрел общеевропейский масштаб.

Уже сразу после подписания мира в Оливе Луиза Мария повела подкоп под суверенитет Фридриха Вильгельма в Пруссии, поощряя прусские сословия на бунт. Теперь она постаралась с помощью франко- шведского альянса обеспечить французскому принцу победу на предстоящих выборах короля Польши. Длительные и сложные дипломатические контрмеры не на шутку и не без основания обеспокоенного курфюрста определяли значительную часть его официальной внешней политики в эти годы. После его смерти была обнаружена строго секретная переписка с видным и весьма доверенным дипломатом, тайным советником Хофербеком, и с оберпрезидентом тайного совета Шверином по вопросу о том, следует ли ему выставлять свою кандидатуру на польский трон.

Толчком к этому послужило предложение великого маршала польской короны Любомирского, который еще в 1658 г. спрашивал у Фридриха Вильгельма, не желает ли он принять участие в борьбе за польский трон. Перспективы курфюрста маршал рассматривал как весьма благоприятные при условии его перехода в католичество. При этом от него вовсе не требовалось отречения от своих религиозных убеждений; всего то и нужно было пару раз прослушать мессу.

Тогда Фридрих Вильгельм оставил это предложение без ответа, но уже в 1661 г. он посылает Хофербека для общих переговоров на эту тему с великим маршалом, который, возглавляя оппозиционные королю дворянские круги, обладал очень большим влиянием. Хофербек докладывает, что Любомирский по-прежнему расценивает шансы курфюрста на победу очень высоко, но еще сильнее, чем прежде, подчеркивает необходимость смены религии. В ответ на это курфюрст дает ошеломленному Хофербеку следующее признание: "Если бы Господь призвал меня к этому и я сохранил бы свою религиозную принадлежность, то я ручаюсь, что нет человека, который принес бы короне Польши больше выгоды, чем я".

Он готов уже (наряду с другими уступками) даже восстановить прежнюю ленную зависимость Пруссии от Польши, но кальвинистом он хочет остаться непременно. Неоднократно цитируемое обоснование этому гласит: "Как смогу я быть верным Вам, если не буду верен Господу моему!" Готовность пожертвовать религией ради власти, проявленная Генрихом Наварским, который, с легкостью обронив: "Париж стоит мессы," перешел в католичество и стал французским королем Генрихом IV, по-видимому, была неприемлема для нашего Гогенцоллера. А вот саксонский курфюрст Август I (Август Сильный) не испытывал ни малейших угрызений совести, когда в 1697 г. своим переходом в католичество (а также богатыми подарками) добился для себя польской короны.

Видимо Фридрих Вильгельм в те дни и в самом деле рассчитывал на то, что его (выглядевшая невероятной!) готовность отказаться от всех достижений Оливского мира будет оценена польской стороной столь высоко, что от него не потребуют перемены конфессии. Во всяком случае он признался в этом и Шверину. Ему он также подчеркнул свою религиозную стойкость: "... ибо временное я никогда не променяю на вечное". Слух о его сенсационных претензиях достиг ушей курфюрстины Луизы Генриетты и до смерти напугал эту фанатичную кальвинистку. Но ее доверенный Шверин мог ее успокоить. Он сообщает ей в письме, что "курфюрст никогда не примет "предлагаемого" "на этом условии", и я надеюсь, что об этом впредь не будет и речи". Имея перед собой столь мощных противников, как Франция и Швеция, даже столь осторожный человек, как Шверин мог совершенно определенно высказаться по вопросу об официальной кандидатуре своего государя. Дальнейшего поведения Фридриха Вильгельма в борьбе за польский престол мы коснемся еще раз несколько позднее уже в другой связи.

Насколько долгой была внутренняя борьба в душе самого Фридриха Вильгельма - борьба желания обрести польскую корону с чувством долга по части "верности Господу" - стало ясно уже в 1673 г., когда снова возникла необходимость проведения выборов польского короля в Варшаве. На этот раз надежда добиться успеха в качестве кандидата на польский трон манила уже достигшего 18-летнего возраста курпринца Карла Эмиля. Начатые Шверином переговоры на эту тему вновь наткнулись на требование перемены религии. Но и сын не смел даже упоминать всерьез об "измене Господу".

Таким образом здесь явно просматривается граница, которую прочертила в политике Фридриха Вильгельма религия. Здесь решающее слово осталось за его "совестью". Однако интересно понаблюдать, как эта кальвинистская совесть проявлялась в других обстоятельствах, ибо принцип "высшей и абсолютной власти", чем дальше, тем больше, несомненно становился основным для этого курфюрста, а религии в его политике чаще всего отводилась роль "служанки".

¹"Формула согласия" или "Конкордия" - одна из символических книг лютеранской церкви, целью которой было прекращение распри между последователями Лютера после его смерти. Окончательно оформлена в 1577 г. - Христианская Энциклопедия