Италия и английская литература

Как мы уже отмечали ранее, в гораздо большей степени расцветом нашей литературы мы обязаны возрастающему влиянию Италии, которое распространилось отчасти через путешественников, посещавших эту страну, отчасти через ее поэзию и героические романы. Это влияние сказывалось на всем, включая манеры и вкусы. Кто-то заметил, что люди в то время чаще ссылались на новеллы Боккаччо, чем на библейские сюжеты. Речь и манеры, принятые в Италии, стали предметом чуть ли не исступленного подражания, причем подражания, часто не всегда разумного и достойного. Эшем характеризовал это как "колдовство Цирцеи, заимствованное из Италии с целью испортить людские манеры в Англии". "Итальянизированный англичанин, — говорится в злой итальянской пословице, — это воплощенный дьявол". Во всяком случае литературная форма, возникшая вследствие этого подражания, кажется абсолютным абсурдом. Джон Лили, признанный и как драматург, и как поэт, изменил традиционному английскому стилю ради следования образцам декадентской итальянской прозы. Этот новый стиль получил название эвфуизма (от Эвфуэза, героя одноименного романа Лили, представленного в качестве образцового джентльмена). Современному читателю эвфуизм знаком по безжалостной карикатуре, в которой Шекспир высмеивает этот тип, его педантизм, его аффектацию, бессмысленную монотонность его самодовольных изречений, его экстравагантность и чванство, доведенные до абсурда. Изображенный Шекспиром эвфуист Армадо из "Бесплодных усилий любви", "человек новейших слов и рыцарь моды"; "сентенциями мозг его набит; он из людей, которых опьяняет звук собственных речей, как сила чар".

Но вся эта экстравагантность имела своим источником восторг и наслаждение новыми ресурсами мысли и языка, которые литература вдруг ощутила в своем распоряжении. И новое ощущение красоты языка, открывшееся в этой сокровищнице и вызвавшее этот избыток чувств, эту любовь к "бесконечному словотворчеству" и "музыке собственного пустозвонства", это новое ощущение удовольствия от изящества или величия фразы, от самого ее построения и возникающей при этом атмосферы слов и было чувством, породившим новый стиль. Какое-то время все это по-своему выражал эвфуизм. Самой рьяной эвфуисткой была сама Елизавета. "На придворную даму, не владевшую эвфуизмом в разговоре, смотрели так же пренебрежительно, как если бы она не говорила по-французски", — свидетельствует один из современников.

Со временем эта мода прошла, но "Аркадия" сэра Филиппа Сиднея характеризует изумительный прогресс, который английская проза совершила под влиянием эвфуизма. Сидней, племянник лорда Лестера, был своего рода идолом того времени и, возможно, ни в одной другой фигуре Елизаветинский век не отразился столь полно и столь прекрасно, как в нем. Красавец и храбрец, остроумный и обаятельный, благородный и манерами, и духом, столь же высоко ценимый Елизаветой, как и Спенсер, одинаково почитаемый и любимый при дворе и в военном лагере, Сидней благодаря своему таланту и учености стал центром литературного мира, зародившегося на английской почве. Он путешествовал по Франции и Италии и овладел как сокровищами прежней науки, так и новейшими открытиями в астрономии. Бруно посвятил ему как другу свои метафизические размышления. Он был в равной степени знаком с испанской драмой, поэмами Ронсара и сонетами Италии и сочетал мудрость государственного деятеля с романтическими повадками странствующего рыцаря. "Я часто слушал старые предания о Дугласе и Перси, — говорил он, — но ни разу при этом сердце мое не забилось сильнее, чем при звуке трубы". Он отдал жизнь ради спасения английской армии во Фландрии. Когда он лежал, умирая от ран, полученных в бою, и к его лихорадочным губам поднесли чашу с водой, он приказал отдать ее солдату, распростертому рядом с ним на земле, со словами: "Он нуждается в ней больше, чем я".

Все существо Сиднея, его рыцарство и его ученость, стремление к экстравагантности, оригинальность его тона, его нежность и детская простота его сердца, его аффектация и чрезмерная сентиментальность, его острая потребность в удовольствиях и наслаждении, — вся эта пасторальная смесь, искусственная и монотонная, но в то же время необъяснимо прекрасная, излита в его "Аркадии". В его "Защите Поэзии" (1590 г.) избыток юношеского воображения уступил место величественному достоинству и подавляющей мощи языка, свойственным зрелому красноречию. Но как в одном, так и в другом произведении гибкость, музыка, светлая ясность Сиднеевского стиля остаются неизменными. Живость и выразительность английской прозы, тем не менее, были выработаны школой имитаторов итальянского стиля, появившихся в конце царствования Елизаветы. Происхождение английской беллетристики следует искать в рассказах и романах, которыми Грин и Нэш наводнили рынок, и образцом для которых послужили итальянские новеллы. Краткая форма этих новелл привела вскоре к появлению т.н. "памфлетов". О появлении нового мира читателей можно судить по быстроте, с которой стали выходить скандальные пасквили, получившие это название, и по жадности, с которой они расхватывались и поглощались. Грин перед смертью похвалялся тем, что за последние восемь лет выпустил в свет сорок памфлетов. "Ночью или днем, — когда бы мы ни отхлестывали кого-нибудь в памфлете за предыдущие семь лет, рад был тот печатник, которому выпадала честь выложить кругленькую сумму за всю его грязь и остроумие". Современному глазу, правда, в памфлетах Грина и ему подобных видится больше грязи, чем остроумия, но нападки, с которыми Нэш обрушился на пуритан и своих соперников, были первыми английскими опусами, стряхнувшими педантизм и экстравагантность эвфуизма. В ясности, гибкости, живости, в откровенной прямоте речи Нэша мы находим начало нашей популярной литературы. Он спустился из кабинетов на улицы, и жизнь показала, что улицы были готовы принять его. В самом деле, множество печатников и изданных ими книг в конце царствования Елизаветы свидетельствует о том, что мир читателей и писателей расширился далеко за пределы узкого круга ученых и придворных, в котором он зародился.

Елизаветинская Англия и корона

Нам еще доведется ниже рассказать о мощном взрыве поэзии, дорогу к которому проложил этот интеллектуальный прогресс, а также об изменениях в морали и религии, которые произошли в стране благодаря развитию пуританизма. Но и интеллектуальные и религиозные импульсы того века вкупе с растущим благосостоянием возродили во всей нации дух независимости — фактор, понять который было немыслимо для Елизаветы, но силу которого ей помогло ощутить ее изумительное политическое чутье. Задолго до того, как возник открытый конфликт между народом и короной, мы прослеживаем инстинктивное приятие ею происходящих вокруг нее перемен по тем изменениям, которые она (осознанно или неосознанно) вносила в саму систему монархии. Нет, она не отказалась ни от одного из притеснений английской свободы, однако она как бы преуменьшала и смягчала их. Конечно, она подавляла персональную свободу, как это делали ее предшественники; при ней знать, как и прежде, своевольно толковала законы в свою пользу и оказывала давление на суды в политических делах, а ее Совет так же допускал произвол и сажал людей в тюрьму, не заботясь о соблюдении законности. Налоги, которыми она облагала и одежду, и сладкие вина были утверждением ею своего права произвольного налогообложения. Декларации ее Совета постоянно принимали силу закона. Но в одной части своей политики Елизавета, похоже, отступила от конституционных норм суверенов из династии Тюдоров. Со времени Кромвеля парламент почти всегда созывался из года в год в качестве мощного рычага правосудия и закона. Елизавета, однако, вернулась к прежней подозрительности по отношению к обеим палатам, характерной для Эдуарда IV, Генриха VII и Уолси. Ее парламенты собирались не чаще, чем через три года (иногда этот интервал достигал и пяти лет), и всегда не иначе, как в случае крайней необходимости. Однако на практике королевская власть осуществлялась с осторожностью и умеренностью, поскольку пользоваться ею в полную силу становилось все труднее и труднее. Обычный порядок правосудия оставался неизменным. Юрисдикция Совета распространялась почти исключительно на католиков и являлась в их делах мерой предосторожности, направленной против надвигающейся опасности. Постановления Совета носили временный характер и не имели большого значения. Те два налога, которыми были обложены католики, были столь незначительны, что остались почти незамеченными на фоне всеобщего удовлетворения умеренной налоговой политикой Елизаветы. Она отменила незаконные подати, взимавшиеся прежде под видом добровольных пожертвований, и прибегла к займам, что напомнило было подданным о тирании ее предшественников. Но она рассматривала государственную печать на облигациях займов, которые в случаях крайней необходимости выпускались для пополнения государственной казны, просто как гарантию государственного дохода (подобно нашим современным государственным векселям) и пунктуально расплачивалась по ним.

Монополии, которыми она опутала торговлю, оказались более серьезным злом; однако в начале ее правления они выглядели как часть системы торговых ассоциаций, которые в то время считались необходимыми для регулирования и протекции нарождающейся коммерции. Ее бережливость позволила ей в спокойные годы мира оплатить текущие расходы короны из обычных доходов. Но бережливость эта диктовалась не столько соображениями экономии, сколько желанием избежать созыва нового парламента. Королева видела, что "управление" обеими палатами, столь легкое для Кромвеля, становится все труднее с каждым днем. Рост новой знати, обогатившейся за счет разграбления церквей и монастырей и прошедшей хорошую политическую школу в горниле происходивших в стране событий, придал новые силы и энергию лордам. Повышение благосостояния сельских помещиков, равно как и их растущее желание получать места в палате общин, привело к прекращению прежней практики, когда члены палаты оплачивались их избирателями. Изменения в представительстве бургов, происходившие уже давно, но впервые признанные легально, в значительной мере повысили энергию и независимость нижней палаты. Депутаты от бургов согласно древним традициям избирались органами, представлявшими население этих бургов. Этой традиции Генрих V специальным актом придал силу закона. Но уже тогда прохождение этого акта в парламенте показало, что этот обычай очень часто нарушается, а ко времени Елизаветы значительная часть депутатских мест, предназначавшихся бургам, была занята чужаками, которые часто были ставленниками крупных землевладельцев, но в большинстве случаев — людьми состоятельными и знатными, чье стремление в парламент было чисто политическим и чье отношение к короне было гораздо более смелым и независимым, чем у их предшественников, спокойных торговцев. Соответственно самый тон палаты к концу царствования Генриха VIII изменился настолько, что и Эдуард, и Мария были вынуждены воспользоваться прерогативой короны в части создания новых избирательных участков (бургов) и обеспечивали избрание депутатов от новых населенных пунктов, часто простых деревень, жители которых всецело находились в руках короны. Большое количество депутатских мест (а именно 62), которых подобным образом провела в парламент Елизавета, является доказательством возросшей трудности для правительства в деле обеспечения "работающего" большинства в парламенте.

Елизавета и парламент

Если бы царствование Елизаветы было на всем своем протяжении спокойным, ее бережливость избавила бы ее от необходимости созывать парламент вообще. Но разного рода опасности и невзгоды вынуждали ее время от времени запрашивать у него субсидий, и с каждым таким запросом тон обеих палат становился все более независимым.

В конституционном отношении политика Кромвеля содействовала прогрессу тем, что в самые кризисные для наших свобод моменты (именно в целях облегчить произвольное правление) за парламентом неоднократно признавалось и утверждалось традиционное право решать вопрос о предоставлении субсидий, утверждать законы, удовлетворять или отклонять претензии, жалобы и т. д. Эти права сохранились, тогда как власть короны, которая стремилась использовать их лишь в качестве орудия для своего произвола, год за годом ослабевала. Парламент Елизаветы использовал свою власть столь же полно, как и Кромвелевский; более того, политические и религиозные силы, которые королева стремилась ограничить и держать под контролем, неодолимо нарастали и вскоре привели к требованию новых прерогатив. Несмотря на редкость созывов, на гневные отповеди королевы и даже заключение депутатов под стражу, несмотря на искусное и ловкое управление, парламент исподволь набрал такую силу, о которой королева при ее вступлении на престол не могла и мечтать. Шаг за шагом Нижняя Палата отвоевала для своих членов важные привилегии: невозможность их ареста иначе, как по личному приказу королевы, право исключения и наказания депутатов за должностные преступления и решение всех вопросов, касающихся выборов. Наиболее важное требование свободы слова вызвало серию мелких конфликтов, которые показали не только инстинктивное стремление Елизаветы к деспотизму, но и ощущение ею новой силы, вставшей на пути к этому.

В 1566 г. во время серьезного кризиса, связанного с женитьбой Дарнлея, мистер Дальтон подверг сомнению законность королевского запрета на обсуждение вопроса о престолонаследии (в связи с денонсацией претензий королевы Шотландии на английский трон). Елизавета тотчас отдала приказ о его аресте, однако Общины почтительно, но настойчиво ходатайствовали о разрешении "сохранить им их свободы", и королева приказала освободить его. В том же духе в 1571 г. она повелела мистеру Стрикленду, инициатору билля о Реформе Общего Молитвенника, не появляться более в парламенте, но как только она заметила, что Палата настроена на его восстановление, она отменила свой запрет. С другой стороны Общины все еще воздерживались от какого-либо стойкого противодействия претензиям Елизаветы на контроль за свободой слова. Смелый протест Питера Уэнтворта против этого закончился тем, что сам парламент отправил его в Тауэр (1575 г.) Когда же он обратился к парламенту следующего созыва с еще более смелым обращением ("Разве этот Совет — не такое место, где каждый член может одинаково свободно и бесконтрольно, посредством внесения билля или просто выступления с речью, обсуждать ту или иную беду Сообщества?"), его отдали в руки Совета и подвергли новому заключению, продолжавшемуся вплоть до роспуска парламента (1588 г.), причем Общины были не склонны вмешиваться в его дальнейшую судьбу. Однако, проявляя нерешительность в отстаивании прав отдельных своих ораторов, Палата твердо отстаивала свои претензии на расширение власти, предоставленной ей политикой Кромвеля.

Теоретически государственные деятели Тюдоровского века рассматривали три главных группы вопросов (торговли, религии и государственной политики) как предметы, относящиеся исключительно к компетенции короны. Однако в действительности в решении этих вопросов парламенты то одного, то другого созыва принимали довольно активное участие. Вся религиозная структура общества, самый титул Елизаветы покоились на парламентских статутах. Когда обе палаты в самом начале ее правления настаивали на объявлении королевой наследника и на ее замужестве, было невозможным отрицать их право на вмешательство в эти "государственные дела", хотя она осудила эти требования и оставила их без ответа (1559 г.). Однако вопрос о престолонаследии стал слишком важным для английской свободы и английской религии, чтобы оставить его решение в руках узкого круга Елизаветинского Совета. Парламент, собравшийся в 1566 г., повторил это требование более настойчиво. Обеспокоенность реальной опасностью, таящейся в такого рода требовании, в сочетании со своевольным характером Елизаветы вызвала у нее взрыв отчаянной ярости. Она, конечно, пообещала выйти замуж, но категорически запретила какое-либо упоминание о престолонаследии. Уэнтворт тут же поставил перед Общинами вопрос: "Не является ли такой запрет нарушением свобод парламента?" — что послужило поводом для бурных дебатов. От короны поступила команда "никаких дальнейших обсуждений этого вопроса", на что парламент ответил требованием свободы обсуждения. Благоразумие Елизаветы подсказало ей, что на этот раз отступление необходимо; в следующем послании она возразила, что "и в мыслях не имела нарушения дарованных им свобод" и смягчила свой приказ, заявив, что это всего лишь просьба. Палата Общин, покоренная такой милостивой уступкой и склоненная ею к лояльности и согласию, приняла это послание "с величайшей радостью и самыми сердечными молитвами и благодарением за него". Тем не менее одержанная победа была вполне реальной. Такого борения между Общинами и Короной не было с самого установления Новой Монархии¹, и борьба эта закончилась явным поражением Короны. Это было прелюдией к следующей претензии, столь же сильно уязвившей королеву.

Хотя устройство церкви основывалось на парламентских постановлениях, Елизавета, как и остальные Тюдоры, считала королевское верховенство в вопросах религии своей сугубо личной прерогативой, а церковную сферу — своим ведомством, в дела которого ни парламент, ни Совет не имели права вмешиваться. Однако исключение из парламента помещиков-католиков в ходе осуществления Актов об Отречении²и рост пуританизма среди землевладельцев как класса делали и парламент, и Совет все более протестантскими. В этих условиях было нетрудно напомнить, что экклезиастическое верховенство, которое королева столь ревностно оберегала от парламентского вмешательства, было предоставлено ей парламентским статутом. Здесь, однако, королева как религиозный представитель обеих партий, в которые входили ее подданные, стояла на более твердой почве, чем Общины, представлявшие только одну из партий. И она смело использовала это преимущество. Законопроекты о реформировании Общего Молитвенника, предлагавшиеся наиболее ревностными протестантами, по ее приказу были переданы на рассмотрение тем, против кого они были направлены, под ее собственным руководством. Уэнтворт, самый откровенный оратор из протестантской партии, был, как мы уже упоминали, отправлен в 1571 г. в Тауэр, а на сессии парламента следующего созыва спикер был глубоко оскорблен призывом "реформировать церковь и преобразовать Сообщество". Однако попытки осуществить эту реформу продолжались, несмотря на все препоны; законопроекты о церковных делах вносились на рассмотрение каждой парламентской сессии, хотя каждый раз отвергались короной или откладывались Лордами.

С большим успехом завершились атаки Общин на королевскую прерогативу в делах торговли. Сначала жалобы на монополии и лицензии, сковывавшие как внутреннюю, так и внешнюю торговлю, были встречены суровой отповедью и отклонены как не входящие в компетенцию Палаты, члены которой якобы ничего не понимают в таких вопросах. Когда через 20 лет этот вопрос был поднят вновь, сэр Эдуард Хоби был резко осужден "Высокой Персоной" (Казначеем) за его жалобу как за незаконное требование. Тем не менее билль, который он предлагал, был направлен на рассмотрение Палаты Лордов. А к концу царствования Елизаветы буря народного негодования, поднявшаяся вследствие растущего неблагополучия в этой области, побудила Общины на решительную борьбу. Напрасно министры пытались противостоять биллю об отмене монополий; после четырех дней неистовых дебатов политическое чутье Елизаветы подсказало ей, что следует уступить. Она, действуя в своей обычной лицемерной манере, заявила, что прежде не понимала, какое это зло, поблагодарила Палату за вмешательство и одним махом аннулировала все предоставленные ею прежде монополии. (1601 г.)

Раздел VI. Армада (1572—1588 гг.)

Новый протестантизм

Небывалый рост благосостояния и взрыв социальной энергии, о которых мы говорили выше, сопровождались резкой переменой религиозного характера нации. Исподволь, почти неосознанно, Англия становилась протестантской по мере спокойного отмирания традиционного католицизма, бывшего религией трех четвертей населения Англии при вступлении Елизаветы на престол. К концу ее царствования единственными областями, где прежняя вера сохранила какие-то остатки прежней истовости, были север и крайний запад — беднейшие и наименее заселенные части королевства. Одной из главных причин этой перемены, безусловно, явилось постепенное вымирание католического клира, место которого занимали новые протестантские священники. Старые приходские священники, хотя и вынуждены были до последнего человека смириться с изменениями ритуала и доктрины, которые Реформация на разных стадиях обязывала их принять, в душе оставались крайне враждебными к ее духу. Они надеялись на то, что католический преемник Елизаветы рано или поздно отменит эти нововведения так же, как Мария Тюдор отменила новшества, введенные при Эдуарде, а тем временем согласились носить стихарь вместо ризы и использовать Communion-Office вместо католического требника. Но если они и были принуждены согласиться читать проповеди с кафедр, дух их учения оставался неизменным, да им было и незачем скрывать свое презрение к новым формам богослужения, поскольку прихожанам старого закала эти нововведения казались какими-то "играми в христианство".

Однако прошедшие двадцать лет сделали свое дело, и дома старых священников пустели один за другим. В 1579 г. королева почувствовала себя достаточно сильной, чтобы Актом о Единообразии принудить население ко всеобщему примирению, а неусыпный надзор Паркера и епископов обеспечил как внешнее, так и внутреннее согласие с новым богослужением и проповедями тех священников, которые занимали места отмирающего католического духовенства. Новые приходские священники были по большей части не просто протестанты по убеждениям и вероучению, но ультра-протестанты. Прежние ограничения относительно использования кафедры проповедника постепенно устранялись, по мере того как надобность в них отпадала. Рвение молодых священнослужителей проявилось в страстных проповедях, в которых они на свой лад переиначивали религиозные идеи нового поколения. Однако их личные качества оказывали даже большее влияние, чем содержание их проповедей. При Генрихе VIII священники были по большей части невежественными и похотливыми увальнями. Нравы духовенства, назначаемого при Эдуарде и в начале царствования Елизаветы из числа наиболее алчных протестантов, были, возможно, не лучше, чем у их католических соперников. Но энергия тех, кто последовательно приходили им на смену, в сочетании с усилением требований морали и религиозного рвения, характерным для того времени, сделали свое дело; к концу царствования Елизаветы моральный и социальный облик духовенства разительно изменился. В его рядах можно было видеть ученых мужей вроде Хукера, а скандалы, которые раньше позорили духовенство как институт, почти полностью отошли в прошлое. Было просто немыслимо, чтобы пуританский пасквилянт выступил с обвинениями в пьянстве и аморальном поведении священников Елизаветинского времени подобно тому, как протестанты обличали духовенство во времена Генриха VIII.

Но влияние нового клира опиралось на общую революцию в умах англичан. Мы уже отмечали первые ростки новой литературы, которой вскоре предстояло дать таких гениев, как Шекспир и Бэкон. Грамматические школы сеяли новые знания и интеллектуальную энергию, просвещая средний класс и мелкопоместных дворян. За время царствования Елизаветы характер университетов, не в последнюю очередь отражающий характер нации, полностью изменился. Когда оно начиналось, Оксфорд был "гнездом папистов" и снабжал своими выпускниками католические семинарии; когда же оно закончилось, университет этот стал колыбелью пуританизма, где царили самые суровые догматы Кальвина. Эта тенденция несомненно подхлестывалась политическими обстоятельствами времени. При Елизавете лояльность становилась все больше и больше страстью англичан, и папская булла о ее низложении сразу же сделала Рим главным врагом нации. Заговоры, назревавшие вокруг Марии Стюарт, приписывались интригам папы; становилось очевидным, что он оказывает давление на Францию и Испанию, понуждая их к вторжению в "еретическое королевство" и его покорению, что вскоре подтвердилось его благословением Армады.

С каждым днем католикам в Англии становилось все труднее совмещать свои симпатии к зарубежным единоверцам с лояльностью королеве и преданностью интересам страны. Многие из них, движимые скорее чувствами, нежели разумом, невзирая на свои религиозные убеждения, постепенно склонялись к патриотизму и неприятию иностранной тирании; они делали выбор в пользу Родины и против Испании. Новые импульсы этому подспудному процессу придали известия о зверствах, сопровождавших католические триумфы на континенте. Ужасы резни, устроенной Альбой во Фландрии, и кошмар Варфоломеевской ночи в Париже (1572 г.) живо напомнили о кровавом царствовании Марии Тюдор. О притеснении протестантов по ту сторону Ла-Манша, об их неимоверных страданиях с большим пафосом красочно поведал Джон Фокс. Его "Книга о Мучениках", публичное чтение которой во всех приходах предписывалось королевским приказом, вскоре перекочевала из церквей на полки частных домов. Купечество в городах первым восприняло доктрину Реформации, и его протестантизм стал еще более страстным, когда изгнанники с континента стали приносить новые сведения о зверствах тамошних католиков. Тысячи беженцев из Фландрии нашли прибежище в Пятерке Портов; более трети коммерсантов Антверпена стали завсегдатаями новой Лондонской Биржи, а церковь французских гугенотов нашла приют под сводами Кентерберийского Собора.

Семинарские священники

В своей политике в области религии Елизавета полагалась, главным образом, на время; и время, как мы уже видели, отчасти оправдало ее надежды. Ее политика сводилась к компромиссам в вопросах веры и богослужения, постепенному замещению отмирающего католического клира протестантскими священниками и принуждению нонконформистов по меньшей мере к внешнему примирению с государственной религией путем системы штрафов за отсутствие на богослужении по принятому обряду. Эта политика в сочетании с моральными веяниями, описанными нами выше, постепенно привела Англию к новому религиозному сознанию.

Однако закат католицизма в стране вызвал и новый духовный подъем в наиболее ревностных католиках. Отчаявшись получить помощь от иностранных католических принцев, они были готовы повести решительную борьбу с ересью своими силами. Доктор Аллен, богослов, изгнанный из Оксфорда за нарушение Акта о Единообразии, предвидя результаты вымирания Мариинских священников³, основал в Дуэ (Douay) семинарию для пополнения их рядов. Новый колледж щедро субсидировался католическими пэрами и отнюдь не страдал от недостатка учеников, так как поток изгнанников из Оксфорда и английских грамматических школ не ослабевал, и вскоре первый "десант" выпускников семинарии высадился на берегах Англии. Их было поначалу не так уж много, однако сам факт их присутствия сразу же дал о себе знать тем, как резко затормозился процесс примирения английских джентри с Англиканской Церковью. Ничто не могло разгневать Елизавету больше, чем это препятствие на пути гражданского примирения, а угроза извне еще более усилила ее ярость. Она восприняла папскую буллу о своем низложении как объявление войны и естественно не могла рассматривать дуэйских священников иначе, как папских лазутчиков.

Относительный либерализм в отношении католиков, против которых в начале ее правления не предпринималось никаких преследований, объяснялся, с одной стороны, ее заигрыванием с мировыми судьями из числа джентри, а с другой, — ее собственной религиозной индифферентностью. Но Тест-Акт передал магистраты в руки протестантов, и по мере того как Елизавета переходила от индифферентности к подозрительности, а от подозрительности к террору, она все больше ослабляла ограничения, сдерживавшие фанатизм протестантов в своем окружении. Покидая Юстон-Холл, который она посетила во время одного из своих паломничеств, королева поблагодарила его хозяина, молодого Руквуда, за оказанный ей прием и в знак благодарности протянула ему руку для поцелуя. Однако затем "мой лорд-камергер, самоотверженно и ответственно выполняющий свой долг, памятуя о том, что Руквуд отлучен от церкви за неучастие в государственном богослужении, вызвал его к себе и потребовал объяснить, как тот осмелился предстать перед королевой, не будучи достойным присутствовать в обществе столь высокой христианской персоны. Добавив, что он более достоин пары колодок, лорд-камергер отдал Руквуда на милость Совета". Милость эта проявилась в том, что Руквуда поместили в городскую тюрьму Норвича. "Еще семь служителей церкви отделались простым приговором о домашнем аресте".

Королевский террор посеял панику в народе. Горстка священников из Дуэ была представлена целой армией папских эмиссаров, засланных с целью сеять измену и мятежи по всей стране. Для обсуждения новой угрозы был созван парламент, в результате действия Тест-Акта ставший полностью протестантским, за исключением нескольких католических пэров. Парламент специальным актом постановил считать государственной изменой не только деятельность священников из Дуэйской семинарии, но их укрывательство.

Высадка иезуитов

Этот акт оказался далеко не пустой угрозой; казнь Катберта Мэйна, арестованного в Корнуолле молодого священника, у которого была обнаружена папская булла о низложении, явилась грозным предупреждением о том, что Елизавета не намерена шутить в начинающейся борьбе. Правда, она была далека от того, чтобы начать религиозные преследования, и даже хвастала тем, что не намерена покушаться на свободу совести. Сесил, официально разъяснявший и защищавший ее политику, утверждая, что свобода богослужения несовместима с религиозным порядком, в то же время провозглашал право каждого английского подданного на свободу выбора религии.

На современный взгляд, в политике, провозглашавшей каждого католического священника предателем, а каждое католическое богослужение — проявлением нелояльности, есть нечто даже еще более возмутительное, чем открытые преследования, но первый шаг к проявлению терпимости был сделан, когда Елизавета перенесла свою систему репрессий на чисто политическую почву. Если Елизавета и была притеснительницей, она была первым английским монархом, осознавшим, что бремя религиозных преследований ляжет позорным клеймом на всю эпоху ее правления. Нельзя также отрицать и того, что новые миссионеры действительно представляли реальную опасность. Аллен был неутомимым конспиратором, и деятельность выпускников его семинарии имела целью помочь планам папства по завоеванию Англии. К усилиям семинарских священников теперь присоединились и иезуитские миссионеры. Несколько избранных из числа изгнанников Оксфорда в Дуэ примкнули к Ордену Иезуитов, члены которого уже прославились своей слепой приверженностью воле и установлениям Рима. Двое наиболее способных и красноречивых из них, а именно Кэмпиан, в прошлом студент колледжа Св. Джона, и Парсонс, бывший студент Баллиола, были избраны главами иезуитской миссии в Англию (1580 г.). Какое-то время их успехи были поразительными. Страстное желание послушать Кэмпиана было столь велико, что, несмотря на строгие меры, предпринятые правительством, ему удавалось читать свои проповеди огромным аудиториям в Смитфилде, мало чем напоминавшим подпольные собрания. Из Лондона миссионеры двинулись во все концы страны, странствуя под видом то военных, то служилых людей, а иной раз — в облачении протестантского священника. И где бы они ни появлялись, заметно чувствовалось оживление католического настроя джентри. Список вельмож, вернувшихся к прежней вере под влиянием этих странствующих апостолов, начинался с лорда Оксфорда, зятя Сесила и одного из наиболее знатных английских пэров.

Протестантский террор

Успех иезуитов в разрушении результатов работы Елизаветы по достижению религиозного компромисса наиболее очевидным образом проявился во все учащающемся отходе католиков от посещения официальных богослужений Англиканской Церкви. Паника в стане протестантов и в парламенте по этому поводу превзошла реальные масштабы опасности. Небольшая группка миссионеров в их воображении предстала полчищами замаскированных иезуитов, и ответом на воображаемое вторжение были аресты и казни всех католических священников, до каких только у правительства доходили руки, тюремное заключение для отказывающихся посещать официальные богослужения и для всех видных католиков страны. Статут, запретивший служение мессы даже в частных домах, довел штраф за отказ от участия в официальном богослужении до 20 фунтов в месяц и провозгласил, что "все лица, претендующие на власть отпущения грехов за приверженность религии Рима, или занимающиеся отрывом прихожан от Англиканской Церкви в пользу Рима, равно как и те, кто после завершения данной сессии пожелает отпущения таких грехов и возвращения в лоно Римской Церкви, будут повинны в Государственной Измене" (1581 г.). Способ, которым Елизавета использовала огромную власть, предоставленную короне этим статутом, характерен и сам по себе. Но важность его заключается в том, что он более чем на сто лет вперед определил политику, которую, по крайней мере в теории, унаследовали ее преемники.

Кое-кто из мирян угодил за решетку, но ни один из них не попал на плаху за нарушение статей этого закона. Притеснения католических джентри сводились к повышенному штрафообложению за непосещение официальных богослужений, более или менее суровому в разные периоды. Пытки и казни были припасены исключительно для священников, и эта работа при Елизавете велась без устали с энергией, которая на какое-то время сокрушила католическую реакцию. Иезуиты выслеживались полицией и шпионами, извлекались из их тайных убежищ и целыми группами отправлялись в Тауэр. Преследования велись столь энергично, что Парсонс был вынужден покинуть Англию и бежать на континент. Кэмпиан же был схвачен, проведен по улицам Лондона под улюлюканье толпы и предан суду по обвинению в Государственной Измене.

"Единственное наше преступление — это наша религия!" — заявлял он в свою защиту, что сильно раздражало его судей. Но политическая опасность проповедей иезуитов обнаружилась в его уклонении от прямого ответа на вопрос, признает ли он папскую буллу об отлучении и низложении королевы имеющей законную силу.

Гибель Кэмпиана была прелюдией к твердой и безжалостной политике истребления его класса. Если верить католической оценке того времени, то за последующие 20 лет было казнено 200 священников. Еще больше погибло в тюрьмах от грязи и лихорадки. Эта энергичная кампания уничтожила всю предыдущую работу по достижению религиозного примирения в стране, тогда как работу, проделанную семинарскими священниками и иезуитами, переделать было невозможно. Система спокойного умиротворения и примирения, с которой Елизавета связывала надежды на религиозное объединение всех своих подданных, рухнула. Английские католики, подвергались штрафам, а в случае кризиса или угрозы национальной безопасности — и арестам, лишились своих пастырей, которые были отправлены в тюрьмы и на виселицы. Они были еще более безнадежно, чем когда-либо ранее, утрачены для Национальной Церкви. Таким образом был дан новый импульс все усиливающемуся процессу развития и укрепления свободы мнений и убеждений, который в конце концов привел Англию к признанию за каждым права на свободу совести и свободу богослужения. То углубленное чувство личной религии, которое протестантизм обрел при Марии Тюдор, католицизм получил при Елизавете. В людях, придавленных ранее могуществом королевской власти, пробудилась сила более могущественная, чем авторитет короля. Она разрушила чары, которыми корона воздействовала на воображение народа; корона перестала казаться несокрушимой, столкнувшись со страстным стремлением к политической и религиозной свободе, которое черпало силу духа в заключенном в тюрьме католическом священнике так же, как ранее в притесняемом протестантском фанатике.

Елизавета и Филипп

Но если в стране и происходила напряженная религиозная борьба, то чувствовалось, что за ней кроется еще более ожесточенная политическая борьба. За морем грозно ощущалась военная мощь Филиппа, и к опасениям гражданской войны примешивался страх перед иностранным вторжением. На тот момент Испания была самой могущественной державой Европы. Открытия Колумба предоставили ей Новый Свет Западного Полушария; завоевания Кортеса и Писарро щедрым потоком направили в ее сокровищницу огромные богатства, награбленные в Мексике и Перу; ее галеоны везли в порт Кадис богатую продукцию обеих Индий, золотые и серебряные слитки, драгоценные камни. К Новому Свету испанский король добавил богатейшие части Старого; он был хозяином Неаполя и Милана, богатейших и плодороднейших земель Италии, владетелем наиболее промышленно развитых провинций Нидерландов: Фландрии, — величайшей производительницы мануфактуры того времени, и Антверпена, ставшего крупнейшим торговым портом мира. Его собственное королевство, хотя и бедное ресурсами, поставляло ему самых стойких и отважных солдат, каких только знал мир со времени падения Римской Империи. Репутация испанской пехоты постоянно росла с того дня, как она разметала французскую кавалерию, отразив ее атаки в сражении под Равенной, а испанские генералы не имели себе равных как в военном искусстве, так и в своей безжалостной жестокости. И вся эта мощь, все эти богатства были сосредоточены в руках одного человека. Имея в своем распоряжении способных чиновников и искусных дипломатов, Филипп Испанский был, тем не менее, своим собственным и единственным министром. Проводя, подобно какому-нибудь клерку, день за днем долгие годы своего правления посреди бумаг, переполнявших его кабинет, он не позволял ни одной самой мелкой детали ускользнуть из-под его контроля, ни одному действию свершиться иначе, как по его приказу. Он с полным основанием хвастал тем, что во всех уголках своих обширнейших владений он является "абсолютным королем". Именно ради реализации идеи своей непоколебимой власти он сокрушил свободы Арагона подобно тому, как его отец проделал это в Кастилии, и послал герцога Альбу во Фландрию, чтобы растоптать конституционную свободу и там. Подстать его жажде властвовать был его религиозный фанатизм. Италия и Испания были придавлены террором инквизиции, а во Фландрии ересь истреблялась огнем и мечом. Грозная тень этой гигантской мощи зловещей тучей нависла над Европой. Новый протестантизм, как и новый дух политической свободы видел в Филиппе своего главного врага. Именно против Испании, в большей степени, чем против Гизов, тщетно боролись Колиньи и гугеноты во Франции; именно против Испании отстаивал религиозную и гражданскую свободы Вильгельм Оранский в Нидерландах; именно Испании в недалеком будущем предстояло повергнуть Германию в хаос Тридцатилетней войны; и именно на Испанию католический мир в течение 20 лет возлагал тщетные надежды на победу над ересью в Англии.

Какими бы огромными ни были ресурсы, которыми располагал Филипп, они все же были недостаточными для реализации еще более далеко идущих амбициозных планов, порожденных его религиозным фанатизмом и непомерной жаждой власти. Да и сами размеры его огромных владений распыляли его силы. Держать в повиновении пусть и слабые итальянские государства, обеспечивать господство в Средиземноморье, сохранять влияние в Германии, поддерживать католицизм во Франции, искоренять ересь во Фландрии, посылать одну армаду против Турции, а другую — против Елизаветы, — было не под силу даже могучей Испанской монархии.

Однако надежду на успех в борьбе, уже давно ведущейся между ними, Елизавета возлагала даже не столько на истощение сил и средств испанского короля, сколько на его характер, в котором медлительность и осторожность граничили с робостью. Постоянно теряясь в отсрочках и колебаниях, он пытался предвидеть и предотвратить самые далекие угрозы и все выжидал наиболее благоприятных шансов. На его нерешительности, на этих колебаниях его соперница играла всегда с тех пор, как она воцарилась на английском троне. Дипломатическая дуэль между этими двумя была во многом подобна сражению между тяжеловесными испанскими галеонами и легкими суденышками буканьеров, которое Англии предстояло вскоре увидеть. Изворотливость Елизаветы, ее неожиданные ходы, ее ложь и мистификации никогда, правда, не могли обмануть Филиппа, но весьма озадачивали его, путали строй его рассуждений. Но, несмотря на весь туман интриг, реальный ход их отношений был ясен и прост.

В более ранние времена с Испанией соперничала в величии Франция, и Елизавета легко обыгрывала этих соперников, натравливая их друг на друга. Она удерживала Францию от оказания помощи Марии Стюарт, запугивая ее угрозой заключения альянса с Испанией, и в то же время, угрожая союзом с Францией, вынуждала Филиппа смотреть сквозь пальцы на ересь в Англии и удерживала английских католиков от восстания. Но когда религиозные страсти, столь долго удерживаемые в определенных рамках, выплеснулись за них и затопили континент, политическое лицо Европы изменилось.

В 1572 г. Нидерланды, доведенные до отчаяния алчностью и притеснениями Альбы, подняли восстание, которое после причудливых зигзагов судьбы дало Европе Республику Соединенных Провинций. Это начало было подхвачено лидерами французских гугенотов и использовано в качестве орудия, с помощью которого они подорвали власть Екатерины Медичи, правившей страной при ее сыне Карле IX; в результате ее политика религиозного балансирования была отброшена, и Франция встала во главе протестантизма на Западе. Карл стал прислушаться к советам адмирала Колиньи, который настаивал на объявлении войны Испании и обещал помощь протестантам во Фландрии. Никогда еще перед Францией не открывались более радужные перспективы, но Екатерина усматривала в протестантской и в то же время свободной Франции гибель монархии. Она мгновенно переметнулась в лагерь Гизов и своей поддержкой обеспечила успех запланированной ими резни гугенотов в день Св. Варфоломея. Но, хотя долго собиравшиеся тучи религиозной вражды разразились грозой, Елизавета верила в то, что ее изворотливость поможет ей удержаться в стороне от бури.

Франция как безумная вверглась в хаос гражданской войны, и Нидерланды были оставлены один на один в неравной борьбе против Испании. И как бы ни был велик энтузиазм, пробужденный героической борьбой принца Оранского в его подданных, это ни на мгновенье не заставило Елизавету свернуть с пути холодного своекорыстия. Для нее восстание в Нидерландах было просто "путами для Испании, удерживавшими войну вдали от наших ворот". В самый драматический момент, когда Альба отвоевал обратно все утерянные им земли, кроме Голландии и Зеландии, когда даже Вильгельм Оранский стал отчаиваться в успехе, королева приложила все свои силы для того, чтобы помешать ему добиться помощи от французов. В то, что Провинции смогут до конца противостоять Филиппу, ни она, ни один из ее министров не верили. Они полагали, что эта война закончится либо полным подчинением Нидерландов Испании, либо тем, что они продадутся Франции за оказанную ею помощь. Она стремилась лишь помешать обретению одним из двух ее католических врагов непомерного могущества в результате того или иного исхода. Ее план по достижению этого заключался в том, чтобы заставить Провинции принять условия, предлагаемые Испанией: подчинение Католической Церкви в обмен на возвращение им прежних конституционных привилегий. Заключение мира на таких условиях позволило бы Англии не только наладить свою коммерцию, которая сильно страдала из-за войны, но и сохранила бы Нидерланды в качестве Дамоклова меча⁴ подвешенного над Филиппом. Свобода Нидерландов была бы сохранена, а религиозный вопрос, связанный с новым их подчинением католическому игу, Елизавета была не в состоянии правильно оценить. Для нее твердый отказ Вильгельма Молчаливого пожертвовать своими религиозными убеждениями был настолько же неразумным, как и жесткий фанатизм Филиппа, столь же твердо добивавшегося такой жертвы.

Более непосредственной причиной, позволившей ей спокойно оставаться дома, была осторожность Филиппа, старавшегося избежать шагов, которые, по его мнению, могли бы спровоцировать Англию на вмешательство и помешать ему добиться успеха во Фландрии. Если бы в Англии произошел мятеж, он был не прочь воспользоваться плодами деятельности мятежников; он не имел ничего против заговоров с целью арестовать или даже убить королеву. Но ставки были слишком высоки, чтобы рискнуть и решиться на прямую атаку в то время, как она твердо восседала на своем троне. Поэтому долгое время ни призывы английских католиков, ни давление папы не могли подвигнуть короля на открытый конфликт с Елизаветой.

Морские псы

Тем временем контроль за событиями постепенно ускользал из рук дипломатов и политиков, и долгий период мирного равновесия, который сохранялся благодаря их усилиям, закончился взрывом национальных и политических страстей. Нарастающий фанатизм католического мира преодолел, наконец, нерешительность и колебания Филиппа. Англия также отбросила балансирование в состоянии нейтралитета и смело устремилась навстречу борьбе, которая ощущалась как некая неизбежность. Общественное мнение, к которому королева была столь чувствительна, с каждым днем принимало все более воинственный и решительный тон. Холодное безразличие Елизаветы к героической борьбе во Фландрии было более чем компенсировано взрывом энтузиазма, вызванным этой борьбой в народных массах. Фламандские изгнанники нашли приют в Пятерке Портов, а коммерсанты бежавшие от испанцев из Антверпена, были гостеприимно встречены лондонским купечеством.

В то время как Елизавета буквально по каплям процеживала тайную помощь Принцу Оранскому, лондонские торговцы из собственных средств послали ему полмиллиона фунтов, — сумму, равную годовому доходу короны. На помощь голландцам тайком через Пролив переправлялось все большее число добровольцев. Вскоре небольшой отряд численностью в пятьсот человек, сражавшийся там с самого начала войны, вырос в целую бригаду, насчитывавшую более пяти тысяч храбрецов, отвага которых решила судьбу самых критических сражений в этой войне. Голландские приватиры всегда находили стоянку в английских портах, да и английские моряки нередко нападали на испанские торговые корабли под флагом Соединенных Провинций.

Боевой настой протестантов постоянно подогревался рассказами "наилучших капитанов и солдат", возвращавшихся с Нидерландской кампании, о жестокостях Альбы, а истории английских моряков, захваченных в Испании или Новом Свете и замученных пытками или сожженных на кострах инквизиции, о чем повествовали приватиры, вызывали жажду мщения. При таком нарастании национальных страстей дипломатия Елизаветы теряла смысл. Когда в качестве сдерживающего средства против Филиппа она попыталась использовать матримониальные интриги с герцогом Анжуйским, англичане не согласились с перспективой появления у них католического суверена, да еще в лице младшего сына ненавистной Екатерины Медичи; народное возмущение в связи с этим переросло в такой бурный протест против "папистского короля", что королева не посмела им пренебречь. Если она была решительно настроена на мир, то Англия стояла столь же категорически за войну. Этот прилив мужества имел место впервые со времени ее воцарения, когда во всей Англии только Елизавета и Сесил верили в мощь Англии и дипломаты Европы считали безумием ее отказ следовать советам Филиппа. Теперь же весь народ Англии обрел чувство уверенности в своих силах и в отваге королевы.

Моряки южного побережья Англии уже давно на свой страх и риск вели полупиратскую войну с Испанией. Уже спустя четыре года после воцарения Елизаветы Ла-Манш кишел "морскими псами", как называли приватиров, плававших с каперскими патентами принца Конде и других лидеров французских гугенотов и не обращавших никакого внимания на жалобы французского двора и попытки самой Елизаветы наказать нарушителей. Ее усилия сохранить мир терпели крах вследствие пособничества приватирам со стороны всего населения побережья, включая даже портовых офицеров короны, которые извлекали немалую выгоду из пиратства, не говоря уже о помещиках Юго-Запада, бывших заодно с авантюристами. Она ничего не могла с ними поделать прежде всего потому, что в народе росло страстное желание начать открытую войну против Испании, равно как и протестантам не терпелось начать открытую войну с католицизмом. Молодые англичане отправлялись за море на службу принцу Конде и Генриху Наварскому. Война в Нидерландах привлекала на поля сражений сотни протестантов, а приостановка войны во Франции лишь способствовала рейдам морских псов в Вест-Индию. Папским декретом весь Новый Свет был отдан на откуп Испании, но угрозы Филиппа в адрес любого протестанта, который осмелится появиться в морях Западного Полушария не останавливали английских моряков. Никакого воздействия на них не оказали и захваты испанцами английских кораблей и заключение английских моряков в казематы инквизиции "закованными в железо и лишенными света солнца и луны". Торговля в тех краях приносила такие прибыли, что они компенсировали риск и невзгоды.

К тому же фанатизм Филиппа наткнулся на еще более беспощадный фанатизм; пуританизм морских псов не уступал их страсти к приключениям. Нарушать католическую монополию в Новом Свете, убивать испанцев, торговать неграми, грабить каравеллы с золотом было в глазах этих людей "делом, угодным Богу".

Имя Фрэнсиса Дрейка наводило ужас на обе Испанские Индии. В Дрейке протестантский фанатизм сочетался с изумительной отвагой. Он поставил себе задачей проникнуть в Тихий океан, доселе не видевший английского флага, и в 1577 г., поддержанный небольшой компанией любителей приключений, отплыл туда на суденышке не больше тех шхун, что нынче плавают по Ла-Маншу. Часть его компаньонов отстали, напуганные штормами и тяготами столь небывалого путешествия. Но Дрейк с его единственным кораблем и экипажем всего из восьмидесяти человек смело продолжил свой путь. Он первым из англичан прошел Магеллановым проливом, опустошил неохраняемое побережье Чили и Перу, наполнил свой корабль золотым песком и серебряными слитками с рудников Потоси, а затем, захватив огромный галеон, шедший из Лимы в Кадис с грузом жемчуга, изумрудов и алмазов, бесстрашно направился на Молуккские острова, обогнул мыс Доброй Надежды и закончил свое кругосветное путешествие, бросив якорь в Плимутской гавани⁵.

Казнь Марии Стюарт

Романтическая отвага путешествия Дрейка, равно как и сказочные трофеи, захваченные им, пробудили в Англии всеобщий энтузиазм. Но благосклонный прием, оказанный ему по возвращении Елизаветой, был воспринят Филиппом как оскорбление, которое могло быть смыто только войной. И какой бы вялой ни была кровь испанского короля, когда Елизавета отвергла его требование возместить ущерб, он возмутился и еще более настойчиво потребовал выдачи ему Дрейка. В ответ на это Елизавета посвятила флибустьера в рыцари и поместила в свою корону драгоценности, подаренные им. Когда же испанский посол заявил ей, что "такие дела могут привести к войне", она ответила "самым обычным спокойным тоном, как будто рассказывала о чем то незначительном, — писал Мендоса в своем донесении, — что если я буду прибегать к угрозам такого рода, она бросит меня в тюрьму".

Однако как бы сильно ни был задет Филипп, она полагалась на то, что пока Нидерланды охвачены мятежом и Франция заинтересована в союзе с Англией ради его прекращения, Испания не решится на открытый конфликт. Но чувство собственной вины и гневное недовольство католического мира его эгоистическим нежеланием отомстить за кровь своих единоверцев в конце концов побудили испанского короля к военным приготовлениям. И вот в Тагусе начали собираться первые корабли армады, предназначенной для завоевания Англии.

Надо сказать, что возмущение и фанатизм Филиппа опирались на трезвую политику. Завоевание Португалии увеличило мощь Филиппа чуть ли не вдвое. Во-первых, это предоставило в его распоряжение флот, почти равный его собственному; во-вторых, обладание португальскими колониями позволило его флагу претендовать на господство не только над Атлантикой и Средиземноморьем, но уже и над Индийским и Тихим океанами. Теперь он намеревался не только закрыть англичанам и другим еретикам доступ в Новый Свет Запада, но и воспрепятствовать их прибыльной торговле на Востоке.

В Нидерландах и Франции дела складывались также благоприятно для планов Филиппа. В Нидерландах его войска под командованием Пармы одерживали одну победу за другой; еще более тяжелым ударом для мятежников явилось убийство Вильгельма Оранского. В то же время со смертью герцога Анжуйского, оставившей Генриха Наварского единоличным лидером французских гугенотов и наследником французской короны, была устранена опасность вмешательства Франции на стороне голландцев. Ведь ради предотвращения триумфа ереси и воцарения протестантского короля Гизы и все французские католики взялись за оружие, а Священная Лига, созданная ими, опиралась в основном на помощь Филиппа, и пока он снабжал их солдатами, оружием и деньгами, он мог быть спокоен в отношении Франции.

Именно в этот момент герцог Парма одержал решающую победу, завладев Антверпеном. Падение этой крепости после долгого и мужественного сопротивления ее защитников убедило даже Елизавету в необходимости действовать ради сохранения той "уздечки на Испании, которая удерживает войну вдали от наших ворот". Лорд Лестер поспешил во Фландрию во главе 8-тысячного корпуса солдат. Еще более дерзкий вызов испанцам был брошен Дрейком, которому было позволено снова отплыть во главе эскадры в 25 кораблей в Испанские моря. Этот рейд сопровождался серией блестящих триумфов. Страдания английских моряков от испанской инквизиции были отомщены с лихвой. Сначала были сожжены города Сан-Доминго и Картахена, затем были опустошены берега Кубы и Флориды. И хотя транспорт с испанским золотом ускользнул от него, Дрейк вернулся домой с богатыми трофеями.

Однако одна злополучная стычка под Зютфеном во Фландрии, в которой погиб Сидней, положила конец пассивному присутствию там армии Лестера, с помощью которой Елизавета пыталась склонить Филиппа к мирным переговорам с восставшими Провинциями. Тем временем опасность подстерегала ее дома, в Англии. Наиболее ревностные католики, доведенные до исступления преследованиями и отчаявшиеся в возможности поднять мятеж или получить помощь извне, решили последовать ужасному примеру, поданному им убийством Вильгелма Оранского. В Лондоне был арестован и казнен фанатик Сомервилл, прибывший туда с намерением, будто бы внушенным ему свыше, заколоть королеву кинжалом. За этим последовали самые суровые карательные меры, аресты и бегство католических помещиков и даже пэров, а также решительная чистка судебных корпораций от немногих оставшихся там католиков. Ряд католических священников были отправлены на плаху. Суд над Парри, членом палаты общин и человеком из окружения королевы, обвиненным в аналогичном замысле, и последовавшая за этим казнь посеяли в стране всеобщую панику. Был созван парламент, собравшийся в атмосфере страха и лояльности. Его решением все иезуиты и семинарские священники были изгнаны из страны под страхом смертной казни. Был принят билль о безопасности королевы, навечно лишавший права наследования короны тех претендентов, которые будут замешаны в подстрекательстве к мятежу или покушении на жизнь королевы.

Этот билль был направлен против Марии Стюарт. Утомленная долгим заключением и отчаявшаяся подвигнуть Филиппа или шотландцев на какие-то действия в ее пользу, убедившаяся в тщетности надежд на восстание католиков или интриги иезуитов, она в какой-то момент была готова сдаться. "Позвольте мне удалиться, — писала она Елизавете, — позвольте покинуть этот остров и в одиночестве готовиться к смерти. Даруйте мне эту малость, и я подпишу отказ от всех претензий и прав, которые когда либо провозглашались мной или от моего имени". Но этот страстный призыв остался без ответа и не изменил ее положения. Тогда ее отчаяние нашло выход в новой ужасной надежде на планы связанные с покушением на жизнь Елизаветы. Она знала о зароке, данном Энтони Бабингтоном и группой молодых католиков, по большей части связанных с окружением королевы, — зароке убить Елизавету, — и она одобрила этот план. Однако и этот план и его письменное одобрение ею стали известны Уолсингему, через руки которого проходила вся ее корреспонденция. Таким образом вина ее была доказана. Несмотря на ее протест, в замке Фотерингей над ней состоялся суд, проведенный специально назначенной комиссией из числа пэров. Их вердикт гласил: "виновна", что в соответствии с недавно принятым статутом лишало ее права на наследование короны. При известии о ее осуждении на улицах Лондона запылали костры и зазвонили колокола всех городских храмов один за другим.

Несмотря на решение парламента предать Марию смерти и давление Совета, Елизавета остерегалась казнить ее. Но сила общественного мнения была такова, что единодушное требование всего народа вырвало у Елизаветы неохотное согласие на казнь. Она швырнула подписанный ею приговор на пол, и Совет взял на себя ответственность за приведение его в исполнение.

Мэри приняла смерть с тем же бесстрашием, с каким она прожила всю свою жизнь. "Не плачьте, — сказала она своим придворным дамам, — я замолвила за вас свое слово". А Мелвилу она поручила: "Передайте моим друзьям, что я умираю доброй католичкой".

Армада

Едва казнь свершилась, как Елизавета в ярости набросилась на министров, которые вырвали у нее смертный приговор. Сесил, ставший к этому времени лордом Бэрли, был на какое-то время подвергнут опале, а Дэвисон, который отнес приговор в Совет, был отправлен в Тауэр за этот поступок, осложнивший положение королевы. Смерть Марии Стюарт и в самом деле, казалось, устранила последние препятствия на пути Филиппа, поскольку должна была положить конец разногласиям в стане английских католиков. Ему как ближайшему по крови католическому наследнику престола Мария завещала свои права на английскую корону, и теперь все надежды его сторонников возлагались на победу Испании в неминуемой войне. Теперь Филиппа уже не требовалось к ней подталкивать, тем более, что успехи Дрейка привели его к выводу, что единственным средством обезопасить свои владения в Новом Свете он может только завоевав Англию. Наличие английской армии во Фландрии убеждало его в том, что путь к окончательной победе над Провинциями также лежит через Англию. Поэтому операции войск герцога Пармского в Нидерландах были приостановлены в связи с более важным предприятием. Сбор кораблей изо всех портов Испании в Тагусе, продолжавшийся более трех лет, был закончен, и единственным, что удерживало Филиппа, были опасения в отношении возможного противодействия Франции, где позиции Священной Лиги были ослаблены.

(1587 г.) Тем временем вести о завершении сбора Армады побудили Дрейка к действиям. Он с тридцатью небольшими кораблями отплыл к берегам Испании, сжег транспортные суда и галеры в гавани Кадиса, разрушил укрепления в порте Фару, и лишь запрет королевы помешал ему атаковать главные силы испанского флота. Тем не менее десант, высаженный им в Ла-Корунье, завершил то, что Дрейк называл "подпалить бороду испанскому королю". Этот дерзкий набег Елизавета использовала для возобновления мирных переговоров, однако гордость испанцев была задета слишком сильно. Пока шел обмен нотами, Парма собрал для предстоящего вторжения 17 тысяч солдат, и, сосредоточив в Дюнкерке флотилию плоскодонных судов для их транспортировки, с нетерпением ждал прибытия Армады, чтобы под ее прикрытием пересечь Ла-Манш. Но успешный рейд Дрейка, смерть главного адмирала Испании и штормовая погода задерживали отплытие испанского флота. Еще более серьезным препятствием для этого была угроза французского вмешательства.

Однако весной 1588 г. терпение Филиппа было вознаграждено: Лига снова одержала победу над своим королем и даже захватила его в плен, после чего Армада немедленно отплыла из Лиссабона. Но в Бискайском заливе разыгрался страшный шторм, заставивший ее укрыться в порте Эль-Ферроль, и только 19 июля ее паруса были замечены из порта Лизард, откуда сигнальные огни подняли тревогу на всем побережье.

Эта весть не застала Англию врасплох. В Тилбери под командованием Лестера была снаряжена армия; в Лондоне собирались отряды милиции из центральных графств, тогда как ополчение юга и востока готовилось отразить высадку десанта на побережье. Если бы Парма высадился ранее, как он планировал, то на пути к Лондону его ожидали силы, численно превосходящие его собственные; силы, в рядах которых было немало тех, кто уже скрещивал оружие с лучшими солдатами его армии во Фландрии и ни в чем им не уступал.

"Когда я достигну берегов Англии, — писал он своему господину, — мне придется давать одно сражение за другим, я буду терять людей от ран и болезней и должен буду оставлять гарнизоны на захваченной территории, чтобы охранять коммуникации. Через некоторое время моя армия так ослабеет, что я не смогу двигаться дальше, а если еретики и другие недруги Вашего Величества, выиграв время, смогут вмешаться и события сложатся для нас неблагоприятно, все будет потеряно и я не смогу дать им отпор". Даже если бы Парме и удалось произвести высадку, единственный шанс на успех испанцев был связан с восстанием английских католиков. Но католические лорды предоставили свои суда в распоряжение Дрейка и лорда Хоуарда, а католические джентри во главе своих арендаторов отправились в Тилбери и присоединились к армии Лестера.

Для обеспечения же безопасной высадки испанцам было необходимо завоевать господство над Ла-Маншем, где находился английский флот, исполненный решимости противостоять этому. Когда Армада, построившись полумесяцем, подплыла к Плимуту, направляясь к Кале на соединение с войском Пармы, корабли собранные под командованием лорда Хоуарда Эффингема вышли из залива и нависли с наветренной стороны над ее арьергардом. Силы были в высшей степени неравными; английский флот насчитывал только 80 кораблей против 149 испанских. Что касается размера этих кораблей, то диспропорция была еще большей. Из числа английских кораблей 50, включая эскадру Лорда Адмирала и частные суда, предоставленные купечеством, не превышали по размеру современные яхты. Из числа 30 остальных кораблей, составлявших основное ядро флота королевы, лишь четыре могли быть сравнимы по тоннажу с самыми маленькими из испанских галеонов. Главную, наиболее грозную силу Армады составляли 65 громадных галеонов; кроме этого в ее состав входили 4 галеры и 4 галеаса, имеющие по 50 орудий на борту, а также 56 вооруженных торговых судов и 20 баркасов. И если во главе Армады и был поставлен придворный фаворит герцог Медина Сидония, то в его распоряжении находился коллектив наиболее способных морских офицеров, какими только располагала в то время Испания.

Английские суда, хотя и существенно уступали по размерам, находились в отличном состоянии; превосходили испанские корабли по быстроходности и были укомплектованы 9 тысячами бывалых моряков, а в распоряжении их адмирала находились отважные капитаны, прославившиеся своим походами в Испанские моря. С ним были: Хоукинс, который первым прорвал кольцо, ограждавшее обе Индии, Фробишер, — герой Северо-Западного похода и — самое главное — Дрейк во главе эскадры приватиров.

Ветер благоприятствовал англичанам. Преследуя арьергард испанцев по мере их движения по Ла-Маншу, легкие английские корабли имели возможность то приближаться к их галеонам, то отходить на безопасное расстояние, производя по четыре выстрела в ответ на каждый выстрел противника. По выражению английских моряков они "выщипывали у испанцев перья по одному". Испанские галеоны один за другим тонули, брались на абордаж или садились на мель, пока Медина Сидония не убедился в тщетности своих попыток вступить в решающее сражение.

То прекращаясь, то возобновляясь, эта борьба между двумя флотами длилась целую неделю, пока Армада не встала на якорь на рейде Кале. Настала пора для более решительных действий, дабы предотвратить соединение Армады с силами герцога Пармского, ибо как бы ни были деморализованы испанцы этим безжалостным преследованием, их потери в кораблях были не так уж велики в то время как английский флот, несмотря на прибытие подкрепления, расходовал боезапасы и продовольствие быстрее, чем они подвозились.

Хоуард решил дать генеральное сражение, и вот в ночь на 28 июля 8 брандеров были подожжены и направлены с приливом на испанские корабли. Галеоны в панике стали обрубать якорные канаты и выходить в море. Ветер гнал их в сторону от Гравлина. Дрейк решил любой ценой воспрепятствовать их возвращению. На заре английские корабли максимально сблизились с испанскими и прежде, чем солнце зашло, израсходовали весь свой боезапас. Три крупных галеона были потоплены; еще три, потеряв управление, сносились ветром к берегам Фландрии. Однако основные корабли испанцев уцелели, и даже Дрейку испанский флот казался "потрясающе великим и сильным".

Тем не менее, в самой Армаде царило уныние и надежды на успех испарились. Сбившиеся ветром и смертельным огнем английских пушек в кучу ее корабли с порванными парусами и снесенными мачтами были залиты кровью, напоминая скотобойню. Четыре тысячи испанских солдат и матросов были убиты, а оставшиеся в живых, как бы храбро они ни сражались, были устрашены этой бойней. Сам Медина впал в отчаяние. "Мы погибли, сеньор Окенда! — обратился он к самому храброму из его капитанов, — что нам делать?" — "Оставьте разговоры о поражении другим, — отвечал Окенда, — Вашему превосходительству нужно лишь затребовать пополнения боезапаса". Однако Окенда остался в одиночестве, и военный совет принял решение возвратиться в Испанию единственным путем, который оставался открытым, а именно — на север вокруг Оркнейских островов.

"Никогда и ничто не доставляло мне столько удовольствия, — писал Дрейк, — как вид врага, уносимого южным ветром на север. Не упускайте только из виду герцога Пармского, и я не сомневаюсь, что милостью Божьей, пока дела идут так, как они складываются, герцог Сидония мечтает только о том, как бы быстрее оказаться в порту Святой Марии, под сенью своих апельсиновых деревьев".

Однако работа по разгрому испанского флота была суждена силе более могучей, чем Дрейк. Ввиду плохого снабжения английские моряки были вынуждены прекратить погоню, но едва испанские корабли достигли Оркнейских островов, разразился страшный шторм, разметавший их и не оставивший и следа от какой-либо согласованности и порядка. В Ла-Корунью вернулись лишь пятьдесят галеонов с десятью тысячами людей, причем часть из заболела чумой. Остальные либо затонули, либо разбились о скалы у берегов Ирландии. Грабители с Оркнейских, Фарерских и других островов Шотландии, равно как и крестьяне Ирландии, убивали потерпевших крушение испанцев и немало поживились за их счет. Восемь тысяч человек погибли между Великаньей Гатью и Блэскетсом. На отмели близ Слиго один английский капитан насчитал 110 трупов испанцев, выброшенных морем на берег. Цвет испанского дворянства, посланного в новый крестовый поход под командованием Алонсо да Лейвы, после двух кораблекрушений не пережил третьего, когда испанские корабли налетели на рифы и затонули близ Dunluce.

Раздел VII. Елизаветинские поэты

Поэзия при Елизавете

Мы уже отмечали оживление английской письменности в первой половине царствования Елизаветы. Улучшение условий жизни, повышение благосостояния и появление времени для досуга, стремление к изящному, сопровождавшееся, как мы уже отмечали, усилением тяги к знаниям и духовными поисками, — все это нашло выход в бурном развитии школ латинской грамматики и углублении классического образования в университетах. Этот период характеризуется также повышенным интересом к переводам с итальянского и греческого, познакомившим Англию с образцами искусства и литературы этих стран. Здесь прежде всего следует отметить несовершенные, но весьма энергичные попытки Сэквила и Лили перевести великие творения как поэзии, так и прозы.

Но на английской литературе сказалось не только это влияние, но и неуемная любознательность, характерная для того времени. В результате открытия новых морей и новых земель сфера человеческих интересов расширилась больше, чем когда-либо прежде или впоследствии. Ведь только за последние несколько лет XVI столетия усилиями Кеплера и Галилея открытия Коперника стали достоянием европейской общественности, а отвага буканеров сорвала покров тайны, который алчность Испании набросила на Новый Свет, открытый Колумбом, скрывая его от остальной Европы.

Не менее, чем эти открытия, человеческую мысль подхлестнуло неожиданное столкновение лицом к лицу разных рас, ставшее неизбежным вследствие всеобщей неуемной тяги к путешествиям по миру. В то время, как на Западе Америго Веспуччи описал неизвестные дотоле племена краснокожих, а Кортес и Писарро обнаружили неведомые цивилизации Мексики и Перу, португальские мореплаватели обнаружили великую культуру Востока и мир впервые узнал истории Индии и Китая, рассказанные Маффеи и Мендосой. Англия приняла деятельное участие в этом разведывательном процессе. Дженкинсон совершил путешествие в Бухару, а Уиллоугби возродил знакомство Западной Европы с Московией. Английские моряки добрались до эскимосов и основали поселение в Виржинии; Дрейк совершил кругосветное путешествие.

"Сборник путешествий", опубликованный Хэклуитом, не только дал представление об огромности мира, но и познакомил читателей с несчетным количеством человеческих рас, разнообразием их обычаев, религий и даже инстинктов. Мы ощущаем не только влияние этих новых обширных познаний об окружающем мире на жизнь и богатство воображения людей того времени, но и огромный интерес, который с этого времени прикован к Человеку, как таковому. Шекспировская концепция Калибана, равно как и "Опыты" Монтеня, отмечают начало новой и более истинной (поскольку более продуктивной) философии человеческой натуры. Очарование, испытываемое при изучении человеческого характера, проявилось в эссе Бэкона, но еще в большей степени в замечательной популярности драмы. К этим широко известным источникам поэтической мощи мирового значения в Англии добавился импульс, полученный вследствие национального триумфа — победы над Армадой, избавления от угрозы со стороны Испании, а также от перспектив католического террора, которые подобно мрачной туче нависали над надеждами народа. С этим новым ощущением безопасности, национальной энергии и мощи связано внезапное изменение мироощущения английского народа. До сих пор устремления Елизаветинского правления носили политический и материальный характер. Подмостки ее двора были заполнены государственными деятелями и воителями вроде Сесила, Уолсингема и Дрейка. В триумфах Англии литература едва ли занимала заметное место. Но с того момента, как Армада, потерпев поражение и потеряв множество кораблей и человеческих жизней, удалилась в Ферроль, фигуры воителей и государственных мужей стали замещаться более видными фигурами поэтов и философов. Среди толпы придворных Елизаветы наиболее успешной и почетной формой угодить ей была та, в которой поэт положил к ее ногам "Королеву фей", или молодой философ среди окружающего великолепия рассуждал о проблемах "Нового Органона". Победа под Кадисом и завоевание Ирландии не привлекают нашего внимания, тогда как мы с большим интересом наблюдаем за тем, как Хукер строит свое "Церковное Управление", или как гений Шекспира год за годом поднимается на высшую ступень в условиях второстепенного театра на берегах Темзы.