| На страницу А. Силонова | На страницу Ф. Силонова | Оглавление | Следующий |
| На страницу А. Силонова | На страницу Ф. Силонова | Оглавление | Следующий |
Никогда еще дела Англии не обстояли так плохо, как при восхождении Елизаветы на трон. Страна была унижена поражением в войне и поставлена на грань восстания кровавым и неразумным правлением Марии. Недовольство в народе, усмиренное на какое-то время конницей Сомерсета, вот-вот грозило вспыхнуть новыми беспорядками. Религиозные распри продолжались без какой-либо надежды на примирение; призрак костров Смитфилда все еще стоял между реформаторами и их оппонентами. Партия сторонников духовного возрождения была почти полностью разгромлена, а наиболее ревностные католики безропотно подчинялись Риму. Протестанты, которых в предыдущее царствование жгли на кострах и изгоняли из страны, были ожесточены до крайности. Многие из них возвращались теперь из Женевы, уповая на революционные преобразования церкви и государства.
Англия, брошенная к ногам Филиппа никчемной и разорительной войной, в которую он ее вовлек, не имела теперь иных союзников, кроме католической Испании в то время, как Франция, овладев Кале, стала хозяйкой Ла-Манша. Опасность вставала не только на севере, где Шотландия, благодаря браку ее королевы Марии Стюарт с дофином, оказалась привязанной ко французской политике; теперь Мария и ее супруг, опираясь на военную и экономическую мощь Франции, грозили поддержать любое восстание католиков против Елизаветы в пределах самой Англии. Перед лицом всех этих угроз страна была абсолютно беспомощной, не имея ни армии, ни флота, ни средств для того, чтобы их снарядить; казна, истощенная расточительством министров Эдуарда VI, была вконец опустошена Марией, которая не только возвращала церкви реквизированные у нее поместья, но и затеяла дорогостоящую войну против Франции.
Все надежды Англии возлагались на характер Елизаветы. Ей шел в это время двадцать пятый год; она не обладала красотой своей матери, но у нее было нечто большее. Вся ее фигура дышала властностью. Ее лицо, несколько удлиненное, светилось умом и царственным величием; глаза были небольшими и подвижными. Она выросла в обстановке либеральной культуры, царившей при дворе Генриха VIII; была великолепной наездницей, метким стрелком, грациозной танцоршей, прекрасно играла на разных музыкальных инструментах и была всесторонне образованной. В юности она каждое утро читала по-гречески Библию, а затем трагедии Софокла или речи Демосфена. Это позволяло ей впоследствии "освежать запущенный греческий" и перебрасываться фразами на нем со своим вице-канцлером. Но она была далеко не педантом. Новая литература, буквально расцветшая при ней, всячески приветствовалась при дворе. Она говорила по-итальянски и по-французски как на родных языках, была знакома с Ариосто и Тассо. И даже в поздние свои годы, отмеченные причудами, страстью к анаграммам и ребячествам, она с удовольствием слушала "Королеву Фей" и ободряла улыбкой "мастера Спенсера", когда он представал перед ней.
Характер ее напоминал о странном контрасте кровей, смешанных в ее жилах. В ней одновременно чувствовались черты и Генриха VIII, и Анны Боллейн. От отца она унаследовала искреннюю и сердечную манеру держаться, стремление к популярности и свободу общения с народом, его неустрашимое мужество и поразительную самоуверенность. Грубый, мужеподобный голос, непререкаемую волю, гордыню и внезапные вспышки ярости — все это она впитала в себя вместе с кровью Тюдоров. Она обращалась со знатнейшими вельможами, как с провинившимися школьниками, и однажды наградила Эссекса увесистой оплеухой за его недостаточно почтительное поведение. Она могла при обсуждении в совете самых серьезных вопросов внезапно разразиться на своих министров такой бранью, которую позволила бы себе не всякая торговка рыбой.
Но в странном контрасте с неистовыми чертами Тюдоров в ее характере проглядывала капризная и чувственная натура Анны Боллейн. Казалось, что она не могла обходиться без роскоши и наслаждений, что они нужны ей , как воздух которым она дышит. Она, подобно какому-нибудь восточному калифу, любила постоянно перемещаться от одного замка к другому в обстановке великолепных торжеств, устраиваемых с необыкновенными фантазией и пышностью. Она обожала веселье, смех, юмор. Удачная остроумная реплика или изящный комплимент никогда не оставались без ее благосклонного внимания. Она собирала и копила драгоценности; запас ее платьев был неистощим. До самой старости она оставалась той же кокеткой, что и в ранней юности. Никакая лесть не казалась ей глупой, никакой комплимент ее красоте — чрезмерным. "Видеть вас -это рай, находиться вдали от вас — ад!" — говорил ей Хэттон. Она любила играть своими кольцами, дабы придворные могли любоваться красотой ее рук, и танцевать коранто, о чем французский посол, наблюдавший за ней, спрятавшись за занавесками, докладывал затем своему суверену.
Ее характер, как и ее портреты, был в высшей степени лишен полутонов. О женской сдержанности или обуздании своих инстинктов она не хотела и думать; ей были абсолютно незнакомы чувство такта или деликатности, которые могли бы скрыть сладострастный от природы характер, — характер, который проявлялся уже в проказах ее детства, а в более поздние годы даже подчеркнуто выставлялся напоказ. Красота мужчины служила верным пропуском к ее сердцу. Она ласково трепала молодых сквайров за шею, когда они преклоняли перед нею колени, целуя ей руки, и ласкала своего "милого Робина" (графа Лестера) перед лицом всего двора.
Неудивительно, что европейские политики, которых она всегда переигрывала, чуть ли не до последнего момента были уверены, что имеют дело всего лишь с легкомысленной кокеткой. Филипп Испанский, например, никак не мог понять, как этой "распутнице" удается с успехом противостоять политике Эскуриала. Неистовость Генриха и тривиальность Анны Боллейн были всего лишь личиной, за которой скрывалась натура твердая, как сталь, характер чисто интеллектуальный, рассудочность которого была свободна от фантазий или страстей. При всей внешней любви к роскоши и наслаждениям, Елизавета жила просто и экономно, трудилась весьма усердно и в государственных делах не проявляла ни капризов, ни тщеславия. Кокетка в танцевальном зале становилась хладнокровным и жестким политиком в совете. Падкая на лесть в кругу придворных, она не терпела никакой лести в своих апартаментах; со своими советниками она был предельно прямой и ясной в своих речах и требовала того же от них. Если ее пол и проявлялся как-то в ее политике, то именно в простоте ее целей и цепком упорстве, с которым она их добивалась. Эти качества нередко кроются за кажущейся женской нерешительностью, и в какой-то степени именно они дали ей ощутимое превосходство над другими политиками ее времени. Никогда еще королевский совет не был представлен столь знатными и способными вельможами, как при Елизавете. Но она не была игрушкой ни в чьих руках. Она слушала и взвешивала советы каждого их них, иногда следовала этим советам, иногда отклоняла их или откладывала на будущее, но ее политика была всегда и целиком ее собственной политикой. Это была политика не гения, но здравого смысла. Ее цели были просты и очевидны: сохранить за собой трон, удержать Англию от участия в войнах, восстановить порядок в церкви и государстве. Нечто вроде женской осмотрительности или робости, возможно, объясняет бесстрастное безразличие, с которым она отказывалась от многих амбициозных проектов, то и дело возникавших перед ее глазами. Она отказалась от Нидерландов и отвергла с улыбкой предложение протестантов провозгласить ее "главой церкви" и "владычицей морей". Но ее поразительный успех проистекает главным образом из мудрой ограниченности ее целей. Она в большей степени, чем кто-либо из ее советников, отдавала себе отчет в своих реальных возможностях; она инстинктивно чувствовала, как далеко она может пойти, и что в ее силах. Ее холодный критический ум никогда не поддавался ни панике, ни чрезмерной эйфории; о чем бы ни шла речь — о ее могуществе, или о грозящей опасности, ей не были свойственны ни преувеличение, ни недооценка.
Политической мудрости в высоком смысле ей, может быть, и не доставало, но ее политическое чутье было безошибочным. Она редко заглядывала далеко вперед в выборе курса, но перебирала сотни различных вариантов, подобно музыканту, чьи пальцы бегают по клавиатуре прежде, чем он подберет нужный аккорд, и неизбежно делала правильный выбор. Ее натура была в высшей степени практичной и удивительно чувствующей момент. Она не доверяла планам, в точности предусматривающих всю цепочку ожидаемых событий или заглядывающих далеко в будущее. Ее представление об управлении государством основывалось на внимательном наблюдении за тем, как складываются дела, и выборе нужного момента для того, чтобы быстро использовать представившуюся возможность.
Такая интуитивная политика, в которой сочетались ограниченность целей и практицизм, не только наилучшим образом подходила для Англии того времени, для ее ограниченных ресурсов, для переходного характера ее религиозного и политического состояния, но и в наивысшей степени позволяла проявить сильные стороны характера Елизаветы. Это была политика деталей, а в деталях ее изобретательность и находчивость нашли себе идеальную сферу их применения. "Никакой войны, милорды! Никакой войны!", — раздавался нередко ее властный крик в совете. Она ненавидела войну не только из отвращения к кровопролитию или соображений экономии, хотя и то, и другое имело место, но и потому, что мир оставлял для нее открытым поле для дипломатических маневров и интриг, в которых она не знала себе равных.
Удовольствие от сознания своей изобретательности прорывалось в тысячах плутовских, подчас злых чудачеств, в которых невозможно было увидеть иной цели, кроме чистой мистификации. Она наслаждалась "путями окольными и кривыми" и часто играла с серьезными политиками Европы, как кошка с мышкой, испытывая поистине кошачье удовольствие от замешательства и беспокойства своей жертвы. Когда ей надоедало дурачить иностранных политиков, она принималась дурачить собственных министров. Если бы она написала историю своего царствования, она бы наверняка больше гордилась мастерством, с которым она обманывала и дурачила всех европейских политиков, чем триумфом Англии или разгромом Испании. И надо признать, что ее надувательства были не без политической выгоды. Когда мы продираемся сквозь тысячи документов того времени, то оказывается, что кажущаяся нам сегодня низменной, невыразительной и нудной дипломатия королевы оказалась в конце концов вполне успешной. Ей удалось выиграть время, и с каждым годом, отвоеванным ей у войны, силы Елизаветы удваивались. Ничто не может внушать большего отвращения и ничто не является более характерным для Елизаветы, чем ее бесстыдная лживость. Это был вообще век политической лжи, но ложь Елизаветы была столь обильной, частой и столь отчаянной, что не имела себе равных в христианском мире. Лживость и вероломство были для нее просто интеллектуальным орудием в борьбе с трудностями, и легкость, с которой она утверждала или отрицала что-либо в зависимости от того, насколько это отвечало ее целям, могла соперничать только с циничным безразличием, с которым она реагировала на факт разоблачения своей лжи, когда цель была достигнута. Тот же чисто рассудочный взгляд на вещи обнаруживался и в том, как мастерски она использовала даже собственные пороки и ошибки. Ее легкомыслие позволяло ей весело и без смущения встречать моменты разоблачения, от которых более порядочная женщина сгорела бы от стыда. Она маскировала непостоянство и метания своей государственной политики естественной робостью и нерешительностью ее пола. Она обратила себе на пользу и роскошь своего двора, и свои спортивные увлечения. За время своего царствования она не раз переживала моменты серьезной опасности, на которые страна реагировала весьма спокойно, видя, как королева легкомысленно тратит свои дни на соколиную или псовую охоту, а ночи проводит в танцевальных залах или в еще каких-нибудь забавах. Ее тщеславие, ее притворство, ее женские непостоянство и капризы — все это играло свою роль в дипломатических комедиях, которые она разыгрывала с одним за другим кандидатами на ее руку, и если политическая необходимость обрекла ее на одиночество, то во всяком случае она получала удовлетворение, предотвращая войну или разрушая заговор любовными сонетами и романтическими свиданьями, или выигрывая хотя бы год мирного покоя для страны мастерски завязанным флиртом.
По мере того, как мы разбираемся в извилистых лабиринтах лжи и интриг, сплетенных Елизаветой, представление о ее величии утрачивается и сменяется чуть ли не презрением. Но окутанные мистическим туманом цели ее политики были чрезвычайно умеренны и просты и преследовались с редким упорством. Внезапные взрывы энергии, время от времени прерывающие ее обычные колебания и нерешительность, доказывают, что эти колебания не были следствием слабости. Елизавета умела выжидать и действовать тонко, искусно и дипломатично, но когда наступал момент она умела разить, и разить беспощадно. Ее природный характер в действительности тяготел скорее к безрассудной самоуверенности, нежели к неверию в свои силы. Подобно многим сильным натурам, она безгранично верила в свою удачу. "Ее величество чересчур полагается на фортуну, — сердито писал Уолсингэм, — но я хотел бы, чтобы она больше верила во Всемогущего Господа". Дипломаты осуждали ее то за нерешительность, метания, изменение позиции, то — в следующий момент — за упрямство, железную волю, вызывающее поведение, которые по их мнению могли привести к гибели. "Эта женщина, — писал агент Филиппа после напрасных попыток склонить Елизавету к согласию с волей его суверена, — эта женщина одержима сотней тысяч дьяволов".
Собственным подданным, не имеющим, разумеется, никакого представления о ее маневрах и отступлениях, о ее "путях окольных и кривых", она казалась олицетворением неустрашимой решительности. Мужественные люди, разметавшие Испанскую Угрозу, плававшие с риском для жизни среди айсбергов Баффинова залива, никогда не оспаривали пальму мужества у своей королевы. Ее отвага и упорство в осуществлении своих целей сочетались с редким знанием людей и мудростью в выборе исполнителей для решения поставленных ею задач. У нее было особое чутье на таланты любого сорта и изумительная способность с максимальной эффективностью обращать эти таланты себе на службу. Проницательность, с которой из множества самых посредственных людей были выбраны Сесил и Уолсингэм, была безошибочной. Успех Елизаветы с самого начала ее царствования и до его конца заключался в правильном выборе человека для осуществления каждого задуманного ею дела (исключение составляет, пожалуй, только граф Лестер), и это качество было весьма важной чертой ее интеллекта.
Если в величии целей и характера она уступает многим своим современникам, то в разносторонности интересов, в универсальности она значительно возвышается над ними. Она могла говорить о поэзии со Спенсером, о философии с Бруно; обсуждать эвфуизм с Лили или наслаждаться рыцарством Эссекса; могла легко переходить от разговоров о моде к серьезному обсуждению статей государственных доходов и расходов с Сесилом; она вместе с Уолсингэмом выявляла предателей, а затем намечала основные положения государственной доктрины с Паркером, или возможные морские пути в Ост- и Вест-Индии с Фробишером. Разносторонность и многогранность ее ума позволили ей понимать каждую фазу интеллектуального движения ее времени, но величие королевы основывалось, прежде всего, в ее власти над людьми. У нас были правители более великие и более благородные, но никто из них не был столь популярен, как Елизавета. Страстная любовь, преданность, восхищение, нашедшие наиболее совершенное выражение в "Королеве Фей", бились в сердцах всех, даже самых последних из ее подданных. В Англии времени Елизаветы (а оно продолжалось почти полвека) в народном представлении она оставалась королевой-девственницей и протестантской королевой, и ее аморальность, абсолютное отсутствие у нее религиозного энтузиазма не могли замутить чистоту и яркость национального идеала. Самые гадкие ее деяния оставались незамеченными ее подданными и не поколебали их абсолютной лояльности. Пуританин, которому по ее тиранической и капризной вспышке гнева отрубили руку, поднимал в ее честь шляпу оставшейся рукой и кричал: "Боже, храни королеву Элизабет!" — О ее пороках народ, за исключением небольшого круга придворных, не имел ни малейшего понятия. Непостоянство ее дипломатии не было заметно за пределами ее совета. Нация в целом могла судить о ее внешней политике только в общих чертах по ее умеренности и здравомыслию, а главное, — по конечному успеху. Но каждый англичанин мог судить о ее правлении дома по ее любви к миру, по ее стремлению к порядку, по твердости и в то же время умеренности ее правления, по благоразумному духу компромисса и примирения враждующих фракций, давшему стране беспримерный покой в то время, как чуть ли не все остальные страны Европы раздирались гражданскими распрями и войнами. Каждый знак растущего благосостояния, вид Лондона, ставшего центром мировой торговли, вид величественных зданий, воздвигавшихся в каждом феодальном владении, все это говорило в пользу Елизаветы. В одном из первых постановлений гражданской администрации она проявила смелость и оригинальность великого правителя: с самого начала своего правления она обратилась к решению проблемы, долгое время тормозившей социальный прогресс Англии, и создала комиссию по расследованию бедственного положения бедноты. В результате была издана серия "законов о бедных", регулирующих оказание помощи неимущим. Она предоставила финансовую поддержку новой коммерции, поскольку рассматривала расширение и протекцию коммерции как важную часть государственной политики; ее статуя в Центральной Лондонской Бирже это — дань благодарности торгового класса за интерес и участие, которые она принимала в его предприятиях, а ее бережливость завоевала ей признательность всей нации.
Когда Елизавета взошла на трон после нескольких лет католического террора, память о котором была слишком свежа, ее отвращение к кровопролитию, особенно заметное в начале ее правления (и никогда полностью не изменявшее ей, даже в последние годы, омраченные ожесточением), принесло народу известное чувство облегчения. Кроме того, всюду царила общая убежденность в ее инстинктивном понимании народного характера. Она всегда держала палец на пульсе состояния общества и точно знала, когда можно идти наперекор народным чувствам, а когда следует уступить новому стремлению к свободе, которое она неосознанно поощряла своей политикой. Но даже когда она отступала, она и само свое поражение несла с грацией победы, и откровенность ее капитуляции снова завоевывала ей любовь, утраченную было в ходе ее сопротивления. Отношение к ней дома было и в самом деле отношением к женщине, которая гордится благосостоянием своих подданных, к женщине, чье стремление к их благополучию было единственной теплой чертой холодного в целом ее природного характера. Если Елизавета и могла любить что-нибудь, то это была любовь к Англии. "Ничто, — с необычайной страстностью заявила она своему первому парламенту, — ничто, буквально ни одна вещь под солнцем не дорога мне так, как любовь и доброе отношение моих подданных!" — И такие любовь и доброе отношение, столь дорогие ее сердцу, она, бесспорно, завоевала.
Возможно, она стремилась к популярности особенно страстно потому, что это в какой-то мере скрывало ее страшное личное одиночество. Она была последней из Тюдоров, последним оставшимся в живых ребенком Генриха. Ее ближайшими родственниками по отцу были Мария Стюарт и семейство Саффолков. Первая предъявляла явные, а вторые — тайные претензии на английский трон. Из родственников по матери оставался только один кузен. Всю свою женскую нежность она отдала Лестеру, но брак с ним был невозможен, а какой-либо другой союз, если бы даже она была к нему склонна, перечеркивался для нее политическими трудностями ее положения. Всю горечь чувства одиночества и безысходности, которые она испытывала, выдает ее восклицание при известии о рождении Джеймса Стюарта: "Королева шотландцев родила очаровательного мальчишку, а я подобна голому бесплодному стволу!" — Но одиночество ее положения лишь отражает одиночество ее натуры. Она находилась в состоянии крайней изоляции от окружающего ее мира, иногда возвышаясь над ним, иногда опускаясь по сравнению с ним, но никогда не принадлежа ему. Елизавета соприкасалась с Англией ее дней лишь интеллектуально. Все моральные аспекты ее века были для нее мертвы. Это было время, когда люди возносились на вершину знатного общества неизвестным дотоле взрывом моральной энергии, которая, казалось, внезапно забила во всей нации неистощимым источником; когда честь и энтузиазм приобрели окраску поэтической красоты, а религия уподобилась рыцарству. Но пылкие чувства мужчин вокруг затрагивали Елизавету не более, чем прекрасные краски какой-нибудь картины. Она с одинаковым безразличием торговалась с героизмом Вильгельма Оранского и фанатизмом Филиппа Испанского. Благороднейшие цели и люди были лишь костяшками на ее счетах. Это была единственная душа в протестантском мире, у которой страшная весть о Варфоломеевской ночи не вызвала ни малейшей жажды мести; и в то время, как Англия наслаждалась триумфом победы над Армадой, ее королева равнодушно ворчала, жалуясь на чересчур высокую цену этой победы, и подсчитывала прибыль, нажитую на снабжении испорченным провиантом флота, спасшего и ее, и страну от опасности. К голосу признательности она и в самом деле чаще всего оставалась глуха. Она не считала нужным воздать должное за услуги такого рода, которые другими монархами никогда не оставлялись без вознаграждения. Уолсингэм растратил все свое имущество, спасая ей жизнь и трон, но она оставила его умирать в нищете.
Однако по странной иронии природы, именно этому недостатку человеческой теплоты она обязана одной из сильнейших сторон своего характера. Если она не знала любви, то не знала и ненависти. Она не питала ни малейших признаков злобы, никогда не опускалась до зависти или подозрительности к людям, которые ей служили. Ей никогда не портили настроения распутство и жестокость, которыми иезуиты наполнили многие католические дворы Европы. Еще одним чувством, совершенно ей незнакомым, было чувство страха. На ее жизнь то и дело устраивались покушения, но опасность занимала ее мысли менее всего. Даже когда католические заговоры стали плестись непосредственно в ее окружении, она не желала и слышать предложений об удалении католиков от двора.
Моральная изоляция Елизаветы странным образом (и позитивно, и негативно) сказалась на ее отношении к церкви. Нельзя сказать, чтобы молодая королева была полностью лишена религиозного чувства, но ей ни в коей мере не были свойственны ни религиозная страстность, ни понимание важности главных вопросов, которые стремилась разрешить богословская наука. В то время, как мир вокруг нее все более погружался в богословские споры, Елизавету они совершенно не трогали. Она была в большей степени продуктом Итальянского Ренессанса, чем Духовного Возрождения Колета и Эразма, и ее отношение к религиозному экстазу той эпохи было примерно таким же, как отношение Лоренцо Медичи к Савонароле. Ее мысли не были заняты духовными проблемами, которые мучили многие умы в ее окружении. Они казались ей не только не очень существенными, но и немного смешными. Она с равным пренебрежением относилась к предрассудкам римокатоликов и фанатизму протестантов. С одной стороны она приказывала предать огню католические иконы и мощи; с другой — насмехалась над своими "братьями во Христе" — пуританами. Но она не испытывала никакого религиозного отвращения ни к пуританам, ни к папистам. Протестанты ворчали по поводу того, что она допускает к себе католическую знать, а католики негодовали при виде протестантов, заседавших в ее совете. Но для Елизаветы самым важным делом было достижение порядка и согласия. Она рассматривала религиозные расхождения исключительно с политической точки зрения и была полностью согласна с Генрихом IV Французским в том, что королевство стоит мессы. Ей казалось совершенно естественным обманывать Филиппа, поддерживая в нем надежды на ее обращение в католичество, или добиваться успеха в переговорах ценой обещания восстановить распятие на своей молельне. В ее глазах главным делом было достижение общественного порядка, и она никогда не могла понять тех, для кого это не было приоритетом. Ее изобретательность была направлена на создание такой системы, в которой церковное единство не стесняло бы свободу совести и мнения. Она всегда стремилась достичь компромисса, требующего только "внешнего согласия" в установившейся форме богослужения и в то же время, (как она никогда не уставала повторять) "сохраняющего свободу совести".
Она с самого начала подчеркивала, что придерживается системы Генриха VIII. "Я буду действовать так, — заявила она испанскому послу, — как действовал мой отец". Она начала переговоры с Ватиканом и вела их до тех пор, пока требование папы (поставить законность ее претензий на английский трон в зависимость от решения Рима) не сделало компромисс невозможным. Первыми шагами ее парламента были: объявление законности ее прав на корону; восстановление Королевского Верховенства и отказ признать какую-либо иностранную власть или юрисдикцию.
По прибытии в Лондон Елизавета поцеловала Английскую Библию, которую преподнесли ей горожане, и обещала "усердно читать ее". Идти далее у нее не было никакого желания. Одна треть ее совета и по меньшей мере две трети населения были столь же не склонны к радикальным изменениям религии, как и сама королева. Что касается джентри (сельских помещиков. — Ф.С.), то более пожилые и состоятельные были настроены консервативно, а те, кто помоложе и победнее, придерживались иной точки зрения. Но необходимость дальнейших шагов вскоре стала очевидной. Хотя протестантов было в то время относительное меньшинство, они были представлены людьми наиболее способными и энергичными. Возвратившиеся из Женевы изгнанники несли с собой ожесточенную ненависть к католицизму. Для каждого протестанта месса ассоциировалась с кострами Смитфилда, тогда как изданная при Эдуарде VI "Книга общественного Богослужения" в их глазах была освящена памятью мучеников. Но если Елизавета завоевала симпатии протестантов актом о Единообразии (1559 г.), введшим в употребление эту книгу и предписывавшим ее использование всем священникам под угрозой лишения сана, то изменения, которые она внесла в текст этого служебника, показывают ее желание по возможности примирить с ним католиков. Она не имела намерений восстановить систему Протектората. Она устранила слова "Глава Церкви" из королевского титула; 42 статьи, составленные Крэнмером, были оставлены в состоянии неопределенности1 Если бы это зависело только от нее, она сохранила бы безбрачие для священников и восстановила бы распятия на храмах, но этому помешало ожесточение реформаторов. Лондонская толпа крошила кресты на улицах. Попытка Елизаветы сохранить распятие или восстановить целибат (обет безбрачия для священников) провалилась вследствие сопротивления протестантского клира.
С другой стороны епископы, получившие власть при Марии, за небольшим исключением, осудили ее склонность к изменениям в пользу протестантов и предпочли лишение сана и тюрьму принесению клятвы, требуемой Актом о Верховенстве. Однако для основной массы народа Елизаветинский компромисс был вполне приемлем и даже желателен, а подавляющее большинство священников, если и не давали клятвы, то все же подчинились акту о Верховенстве и приняли "Служебник". Из тех немногих, которые открыто отказались, только двести человек были лишены бенефиции; большинство же не пострадало. Народ в целом также не проявил явного неприятия новой формы богослужения, и Елизавете удалось от проблемы веры обратиться к проблеме порядка.
Нужного человека для осуществления реорганизации церкви она нашла в Паркере, которого сделала Архиепископом Кэнтерберийским после смерти Поула. Паркер не был выдающимся богословом, но это был человек, исполненный решимости навести порядок и дисциплину в богослужении и вообще в жизни церкви, а его терпение и умеренность были сродни терпению и умеренности королевы.
Церковь и в самом деле требовала реорганизации, так как вследствие резких и разнонаправленных изменений в ее укладе в царствование двух предыдущих монархов весь механизм церковной жизни оказался разлаженным. Большинство приходских священников в душе оставались католиками, и у них на дому иногда отправлялись мессы для наиболее рьяных католических прихожан, тогда как наиболее убежденные протестанты отправляли новые обряды в храмах. Часто и те, и другие сообща преклоняли колени пред одним алтарем; одни — чтобы получить хлебец, освященный по старому обряду у священника дома; другие — получить такой же, но освященный по новому обряду в храме. Во многих приходах на севере служба вообще не претерпела никаких изменений. С другой стороны новое протестантское духовенство часто было непопулярным вследствие склонности к насилию и алчности, вызывавших отвращение прихожан. Многие капитулы отбирали земли у прихожан, сперва в аренду, затем путем системы штрафов и пеней и огораживали их заборами. Браки, заключаемые священниками, приобретали все более скандальный характер, в особенности, когда из великолепного облачения католического духовенства его обладатели выкраивали платья и корсеты для своих жен. Службы по новому обряду иногда представляли собой сцены крайнего беспорядка: священники облачались во что хотели, а прихожане могли сидеть или стоять в зависимости от своего желания. Прежние алтари были разрушены, а новый престол часто представлял собой голые доски, уложенные на козлы. Естественно, что в таких условиях люди утрачивали всякое религиозное чувство и приходили в церковь, как "на майские игры".
К трудностям, с которыми Паркер столкнулся вследствие характера реформаторов и их оппонентов, добавились трудности, связанные с выходками королевы. Если у нее не было твердых религиозных убеждений, то у нее был вкус, и ее вкус восставал как против убогости протестантского богослужения, так и против вступления священников в брак. "Оставьте это! — кричала она из своей молельни декану Ноуэлу, протестовавшему против использования икон, — Не отвлекайтесь от вашего текста и оставьте иконы в покое!" — А когда Паркер проявил твердость, сопротивляясь восстановлению распятий и целибата, Елизавета выразила свое недовольство обычным для нее "путем окольным и кривым": она оскорбила его жену. В то время к замужним женщинам было принято обращение "мадам", а к незамужним — "миссис". И вот, когда миссис Паркер по завершении пышного банкета подошла попрощаться с королевой, та изобразила некоторое замешательство, а затем после долгой паузы сказала: "Мадам я вас назвать не могу, а обращаться к вам как к миссис не желаю. Тем не менее благодарю вас за добрые слова".
К концу своего правления Елизавета проявила себя такой же грабительницей епископского имущества, как и многие ее предшественники. Во всяком случае она использовала епископские владения в качестве награды для своих министров, с чисто королевским пренебрежением попирая право собственности. Лорд Бэрли сколотил имущество дома Сесилов за счет епархии Питерборо. Соседство Хэттон-Гарден с Эли-Плэйс напоминает о захвате еще одного епископства в пользу энергичного канцлера королевы. Ее ответ на протест епископа против этого грабежа показывает, как Елизавета понимала Духовное Верховенство короны. "Спесивый прелат! — писала она епископу, — Вы знаете, чем вы были до тех пор, пока я не сделала вас тем, кем вы стали. Если вы немедленно не выполните моего требования, я Божией Милостью лишу вас сана."
Однако выходки такого рода были относительно редки и не могут перечеркнуть твердой поддержки, которую королева оказывала Паркеру в его работе по упорядочению церкви. Вакантные епархии и приходы заполнялись по большей части людьми образованными и способными, и мало-помалу Англия стала приходить в состояние религиозного мира и покоя.
Упорядочение религии было однако не единственной заботой, занимавшей мысли Елизаветы при ее вступлении на английский трон. Страна была истощена войной, из которой никак не могла выйти, равно как и не могла освободиться от зависимости от Испании, которая и втравила ее в эту войну, закончившуюся потерей Кале. Но хотя мир и был куплен ценой великих потерь, Франция по-прежнему занимала открыто враждебную позицию, а дофин Франциск и его жена, Мария Стюарт без стеснения приняли на себя титул и герб короля и королевы Англии. Их претензии стали источником постоянной опасности, поскольку французская армия находилась в Шотландии.
Однако для того, чтобы яснее понимать, что там происходило, нам придется совершить беглый экскурс в прошлую историю Северного Королевства. С того момента, как Англия прекратила бесплодные попытки подчинить его, Шотландия пережила довольно жалкую историю. Какой бы мир ни заключался с ее южным соседом, постоянная не дающая покоя угроза с юга побуждала страну к тесному союзу с Францией, что в свою очередь, втянуло ее в водоворот Столетней войны (1346 г.). Но после решительного поражения при Невилл-Кросс, когда король Дэвид попал в плен, борьба затихла и продолжалась лишь в грабительских набегах с обеих сторон и редких сражениях небольших отрядов (сражения при Оттерберне, при Хомилдон Хилл и др.). Эти стычки на Англо-Шотландской границе велись пограничными феодалами и протекали с переменным успехом. Баллада о "Погоне" ("Chevy Chase") доносит до нас дух соперничества, дерзкий вызов, который возбуждал сердце Сиднея "сильнее, чем зов трубы". Но на внутреннее развитие Шотландии это действовало разрушительно. Семейства Дугласов и Марчей, которых эти события сделали наиболее могучими в стране, прерывали войну с Англией только для того, чтобы с еще большим ожесточением драться друг с другом, или бороться за влияние на короля. Власть короны была низведена до минимума, когда вместо угасшей мужской линии династии Брюсов на троне воцарились первые Стюарты (1371 г.) Иностранные вторжения и феодальные распри не только затормозили развитие страны, но и отбросили ее промышленность и благосостояние на многие годы назад. Страна погрузилась в хаос беспорядков и неуправляемости, жертвой которого стали в первую очередь крестьяне и торговцы. На границе же закон бездействовал и царили ничем не сдерживаемые грабежи и насилие. Положение государства было настолько бедственным, что горные кланы, сочтя момент подходящим, бросились на него, как хищные звери на лакомую добычу. Однако общая угроза объединила враждующие партии знати, и они, одержав победу при Харлоу, избавили Равнинную Шотландию от Кельтского господства. Наконец, в 1424 году в веренице незначительных королей Шотландии появилось одно яркое имя. Прошедший хорошую школу в английском плену Джеймс I вернулся на родину, чтобы стать наиболее способным ее правителем, как он был наилучшим ее поэтом. За 13 лет его короткого, но блестящего правления он восстановил на время порядок и справедливость, организовал шотландский парламент, атаковал горные кланы в их собственных крепостях и принудил их присягнуть на верность "саксонскому" королю. Джеймс принялся было и за главные мятежные семейства, но необузданная власть феодалов оказалась сильнее закона; свора убийц ворвалась в королевские апартаменты и удалилась лишь после того, как тело короля, пронзенное 16 кинжалами, перестало проявлять признаки жизни (1437 г.). Смерть Джеймса I послужила сигналом к борьбе между домом Дугласов и короной, длившейся более полувека. Тем не менее, мало помалу был восстановлен порядок, и высылка Дугласов оставила шотландских монархов полными хозяевами не только Равнины, но и Нагорья, где власть была достигнута в результате победы над Лордами Островов. Однако во внешней политике страна следовала в кильватере Франции, и каждая ссора французского короля с английским создавала угрозу Англии на Шотландской границе. Так продолжалось до тех пор, пока в 1502 году Генрих VII не попытался объединить Англию с Шотландией, выдав свою дочь Маргарет за шотландского короля Джеймса IV. Однако союз этот был нарушен вследствие конфликта между Англией и Францией, вспыхнувшего, когда на английский престол взошел Генрих VIII. Снова разгорелась война; страшное поражение при Флодден-Филд и гибель Джеймса IV снова ввергли Шотландию в хаос и беспорядки. Наследовавший корону Джеймс V занял по отношению к Англии враждебную позицию, хотя и приходился племянником ее властителю. Народ и Церковь Шотландии были готовы поддержать своего юного короля в возобновлении войны, но поражение при Солвей-Мосс (1542 г.) свело его в могилу. Уже на смертном одре он с разочарованием узнал о том, что у него родилась дочь. "С девчонки все началось, девчонкой и закончится", — были его последние слова. Добиться руки наследницы шотландского престола Марии Стюарт стремились как Англия, так и Франция, и если бы она стала женой Эдуарда VI, судьбы Европы могли сложиться иначе. Но недавние кровавые события ожесточили Шотландию, а попытка Сомерсета путем насилия завладеть рукой Марии для своего племянника привела к обратному результату. Вторжение Сомерсета и его победа при Пинки-Клю в 1547 г. только помогли Марии де Гиз, вдове Джеймса V, ставшей регентшей при малолетней королеве, склонить шотландский парламент к браку ее дочери с наследником французской короны дофином Франциском. С этого момента (1553 г.), как мы уже отметили выше, претензии шотландской королевы на английский трон стали настолько серьезной угрозой, что побудили Марию Тюдор к браку с Филиппом Испанским. Когда же после ее смерти в 1558 г. на престол взошла Елизавета, чьи права на корону не признавал ни один католик в королевстве, эта угроза возросла в несколько крат. Ведь католики опасались, что религиозная принадлежность Елизаветы отдаст их в руки их оппонентов.
Несмотря на мир с Францией, дофин и Мария Стюарт настаивали на своих правах на английский престол, и в 1559 г. французская армия с ведома регентши Марии де Гиз высадилась в Лейте. Появление этих сил на границе имело целью вызвать восстание католиков в Англии. Но вражда между Францией и Испанией побудила Филиппа выступить в тот момент на стороне Елизаветы, и он употребил все свое влияние, чтобы удержать английских католиков от выступления, сохранив тем самым мир в Англии. Королева со своей стороны искусно сыграла на упованиях английских католиков на сохранение прежней религии: она начала переговоры с папой о примирении и пригласила в королевство папского легата; более того, она пустила в обсуждение проекты заключения ее брака с австрийским, вполне католическим принцем.
Тем временем она стремилась нейтрализовать северную угрозу, оказывая поддержку протестантизму в самой Шотландии, где он быстро набирал силу. Елизавета тайно поощряла "Лордов Конгрегации", как именовали себя шотландские вельможи, возглавившие борьбу протестантов против регентши-француженки. Год, что прошел с воцарения Елизаветы, был выигран ею для того, чтобы с беспримерной энергией, хотя и втайне, произвести титаническую работу. В Англии был восстановлен порядок; церковь подверглась реорганизации; долги короны были выплачены, а казна начала пополняться; для защиты северной границы были снаряжены армия и флот.
Когда же ее шотландские сторонники потерпели поражение, она сбросила маску, считая, что теперь, даже находясь почти в полном одиночестве, она может постоять за себя. Испания полагала, что ее поражение неминуемо. Франция также расценивала ее шансы как близкие к нулю. Ее собственный совет был на грани отчаяния. Даже самый молодой и отважный из ее министров, Сесил, единственный, кому она полностью доверяла, сомневался в ее успехе. Но мнимые робость и нерешительность Елизаветы были моментально отброшены, едва лишь ей представилась возможность открыто пустить в ход всю свою энергию и упорство.
В тот момент, когда д'Уазель, французский главнокомандующий уже праздновал победу над Лордами Конгрегации, в устье реки Форт внезапно появился английский флот, и армия регентши была вынуждена отступить обратно к Лейту. Королева заключила с Лордами Конгрегации формальный договор и обещала им помощь против иностранных интервентов. Франция же в этот момент раздиралась внутренней распрей и не имела возможности помочь регентше ни деньгами, ни дополнительными войсками. В марте 1560 года лорд Грей пересек границу во главе 8-тысячной армии и присоединился к Лордам Конгрегации, осаждавшим Лейт. Правда, шотландцы не оказали ему помощи, и взять город штурмом не удалось.
В этот момент Филипп Испанский, встревоженный ростом могущества Елизаветы, потребовал прекратить военные действия в Шотландии, но Елизавета оставила это требование без внимания. Голод сделал свое дело вернее, чем меч, и сопротивление врага было сломлено. По договору, заключенному между Англией и Шотландией, агенты Франциска и Марии в конце концов признали Елизавету законной королевой и обязались отозвать свои войска и предоставить управление страной совету лордов Шотландии. Шотландский парламент тут же объявил кальвинизм национальной религией, в ответ на что Франциск и Мария отказались как от своих обещаний, так и от соблюдения договора. Но политика Елизаветы фактически уже покончила с зависимостью Шотландии от Франции и привлекла на свою сторону наиболее сильную и энергичную часть шотландской знати.
Исход Шотландской войны внезапно показал Европе силу Елизаветы и прочность ее трона. Она освободилась из-под контроля Филиппа, бросила вызов Франции и отвратила угрозу с севера, создав проанглийскую партию среди протестантской знати. Аналогичным образом она использовала религиозный раскол во Франции, чтобы нейтрализовать угрозу и с этой стороны. Гугеноты, как называли себя французские протестанты, под руководством адмирала Колиньи стали грозной силой, а поражение, которое они понесли, поднявшись против семейства Гизов, возглавивших французское католичество и верховодивших при дворе Франциска и Марии, обркло их на союз с Елизаветой и заставило искать ее поддержки. Однако если борьба, не на шутку разгоревшаяся между Старой Верой и Новой и прибавившая Елизавете сил за границей, в то же самое время ослабила ее позиции у себя дома. Ее католические подданные утратили всякую надежду на ее возвращение к прежней вере, видя, как она объединяется с шотландскими кальвинистами и французскими гугенотами. К тому же надежды самой Елизаветы на религиозный компромисс были перечеркнуты письмом папы, который запрещал отправление службы по протестантскому обряду.
Тем временем Филипп Испанский, освободившись от опасений в отношении Франции, раздираемой религиозными распрями и потому не представлявшей больше для него угрозы, уже не видел никакого смысла в сдерживании английских католиков от выступления их против Елизаветы. Он даже направил свои войска на помощь Гизам в разгоревшейся после смерти Франциска гражданской войне и был исполнен решимости воевать с еретиками везде, где бы они ни появились. "Религия, — писал он Елизавете, — стала плащом для всяческой анархии и революции". Это был момент, когда последние надежды английских католиков были развеяны принять участие в Совете Трента, когда Мария Стюарт, которая после смерти мужа почувствовала себя чужой во Франции, высадилась в Лите.
Мария, которой в то время едва минуло 18 лет, по силе интеллекта не уступала Елизавете, а по темпераменту, грации, блеску характера стояла на голову выше ее. Она принесла с собой чувственную изысканность Французского Ренессанса: она могла целыми днями пребывать в постели, отдаваясь по ночам музыке и танцам. Но у нее был железный организм, неподвластный усталости: даже после ее решающего поражения она проскакала верхом 90 миль без передышки, если не считать перемены лошадей. Она любила риск, приключения, упоение битвы; во время военных походов на север, в которых она участвовала верхом на коне, мрачноватые рыцари, сопровождавшие ее, не раз слышали от нее слова сожаления о том, что она "не мужчина и не познала до конца, что это за жизнь, связанная с ночевками в диком поле и рукопашными схватками". Но в своем рабочем кабинете она была столь же хладнокровным и проницательным политиком, как и Елизавета, но ставившим перед собой более великие цели и строившим гораздо далекие и обширные планы. "Какую бы политику не вырабатывали умнейшие головы Франции, — писал английский агент, — какие сила, лживость и обман ни крылись бы в самых изворотливых умах Шотландии, — все это эта женщина держит наготове, либо может вытащить на свет Божий, едва послюнив палец".
Ее красота, исключительная грация, благородство ее характера, душевная теплота, искренность речи и простота обращения, веселый нрав, эмоциональность и все прочие атрибуты женственности сочетались с подлинно мужской отвагой; игривость и свобода ее манер, блеск поэзии, особенно сильно проявлявшийся в критические моменты ее жизни — все это излучало редкое чарующее обаяние, под которое попадали не только друзья, но и враги; обаяние, которое с годами ничуть не ослабло. Даже Ноллису, суровейшему пуританину того времени, она во время ее плена казалась "выдающейся женщиной". " Она, кажется, не придает большого значения официальному церемониалу, лишь бы было признано ее королевское достоинство. Она обнаруживает склонность к разговорам и старается быть приятной; она выказывает смелость и готовность встретить любую опасность в надежде одержать победу. Если ей нанесена обида, она желает быть отомщенной, чтобы ее врагам было воздано по заслугам. Ей приятно слышать похвалу твердости и мужеству ее земляков, даже если речь идет о ее врагах, и она не пытается выгородить трусов даже среди своих друзей".
До поры до времени люди не знали о ее суровом фанатизме, о силе страсти, скрывавшейся за обаятельной женственности Марии. Но они сразу признали ее политическую силу. Она с жадностью ухватилась за то могущество, которое она получила со смертью своего мужа. Ее делу больше не препятствовали национальные опасения по поводу французского вторжения ни в Англии, ни в Шотландии. Когда Мэри высадилась в Лите, она была полна решимости разрушить союз между Елизаветой и шотландскими протестантами, сплотив вокруг себя свою собственную партию и создать прочную основу для своих интриг с английскими католиками. Эффект ее присутствия был изумительным: ее личное обаяние возродило национальное единство и склонило объединенную Шотландию к ее ногам. Один Нокс, величайший и наиболее твердый из кальвинистских священников, устоял против ее чар. Буйные шотландские бароны признали, что в Марии "есть обаяние, очаровывающее людей". Обещание религиозной терпимости объединило ее подданных в поддержке ее претензии на то, чтобы Елизавета признала ее своей преемницей. Но вопрос о престолонаследии, равно как и вопрос о браке, был для Елизаветы вопросом жизни или смерти. Ее брак будь то с католиком, или протестантом одинаково нарушил бы ту систему равновесия и национального согласия, которую она стремилась создать, и стал бы сигналом для восстания разочарованной стороны, так как неминуемо привел бы к диктатуре партии, удовлетворенной таким браком. "Если католический принц прибудет сюда, — писал испанский посол по поводу предполагаемой помолвки Елизаветы с австрийским принцем, — то первая же месса, которую он отслужит, будет воспринята как повод для восстания".
Точно так же обстояло дело с престолонаследием. Объявить наследником протестанта из дома Саффолков означало вызвать мятежное недовольство католиков; назвать наследницей Марию было чревато не только опасностью мятежа отчаяния протестантов, но и опасностью для жизни самой Елизаветы: наверняка нашелся бы какой-нибудь фанатик-убийца, стремящийся ускорить приход на трон католической правительницы. "Я не настолько глупа, — писала Елизавета в ответ на послание Марии, — чтобы своими руками повесить саван у себя перед глазами".
1Как написано в "Энциклопедии Христианства", они были переработаны и заменены 39 членами. — Ф.С.
| На страницу А. Силонова | На страницу Ф. Силонова | Оглавление | Следующий |
